И вечно их манит пыль дорог
Шрифт:
Тогда они собрали последние силы и подняли головы с изумлением и радостью, и древние деревья говорили с ними.
3. Приключение два
Осень из золотой и теплой стала промозгло-ледяной, с настырными ветрами, неистребимыми ливнями, водой везде и всюду. Начали клубиться белые туманы, сливаясь с небом всех оттенков серости. Путь теперь был не метафорично туманен и зыбок, а границы вещей размывались с особенным упоением. Настало время, которое нежно любят только все обладатели пушистых ковров и каминов, да еще поэты.
Наш поэт – странствующий менестрель
Что думал об осени Аскольд, никто не знал. Мечник держался как обычно, разве что только однажды проболтался побратиму, когда тот поймал его на неосторожно брошенном слове.
– Что? Гложет тебя что-то? – заботливый менестрель даже подвинулся поближе, выражая свое неравнодушие и беспокойство.
– Немного. Поговорил бы потом об этом, но…
Осверин поджал губы, мол, ты думаешь, я еще не догадался?.. И спросил:
– Тебе невыносимо идти на сделки с собственной совестью, верно?
Аскольд задумался.
– Не то чтобы совестью – как-никак, я учился всю жизнь не самым гуманным вещам. Скорее уж – идти против нерушимых законов чести. Как вы можете!..
– Как будто есть варианты, – горько усмехнулся менестрель, и они больше не говорили об этом.
По дорогам и лесам, на узеньких городских улочках и утопая по щиколотку в морском песке, они сражались бок о бок – сталью и словом, силой и призывом мечты.
Им пришлось ночевать на развалинах древнего замка, некогда прекрасного и устремлявшего шпили своих башен в низко нависшее небо. Теперь он был открыт природе, и это самое небо стало его новой крышей, камни поросли травами, и на парадной лестнице даже раскинула свои ветви молодая дикая яблонька, а в ее корнях вырыли норы мыши или другие полевые грызуны. Его голый остов, понемногу распадающийся в земле, отчетливо различался среди бескрайних холмов и поблекших к осени пустошей. Когда-то здесь жили, смеялись и пели, дрались, любили и ненавидели друг друга люди, незнакомые тени ушедших времен, а сегодня их дом стал частью пустынных просторов, и в нем поселилась тишина. На одной из стен была вырезана оленья голова, и олень следил за путешественниками одним, правым, умным и гордым глазом.
С рассветом двое друзей снова пустились в путь, покинув безымянный замок с удивительным чувством легкой грусти и невесомости бытия.
Осверина неумолимо тянуло к людям. Раз за разом менестрель пытался петь им, петь не только популярные песни про красавиц и их пикантные подробности, но о чем-то более глубоком и сложном, что было тоньше и сильнее. И раз за разом терпел неудачу, хотя из-за стоящего за спиной мечника куда менее фатальную, чем до их второй встречи, но… Ему было жизненно необходимо рассказать об увиденном, о том, что разрывало всего его изнутри – словно мир сам переполнял душу музыканта, заставляя искать слушателя, того, кто будет так же открывать глаза и видеть.
Они
И лига сменяла лигу лукаво свернувшихся на земле дорог.
На самом побережье, куда холодные осенние ветры первыми приносили запах зимы, они выбрали из всех таверн и пивнушек ту самую.
Аскольд придержал дверь, и Осверин протиснулся вовнутрь, уже стягивая гитару со спины. В камине теплился огонь, люди грелись его и его теплом, и тем, которое приносит в человеческое тело крепкая выпивка и добрая еда. Говорили между собой, беззастенчиво и добродушно врали, жаловались на боцманов и лютые штормы, но о последних говорили, как иные говорят о родном доме. Морякам не хотелось буянить в этот поздний вечер. Мало им было бурь на воде и на суше (которые, скорее всего, и согнали с нее к волнам и ветру)?..
Друзья заказали ужин и поели, а потом лишь немного пьяный матрос научил Осверина песне, которую он будет потом насвистывать, когда над его головой сгустятся тучи и останется, как у рыцарей морей, «все или ничего». И, когда они вышли на воздух, менестрель еще перебирал струны гитары, наслаждаясь новыми, только что подобранными аккордами.
Аскольд шумно хлопал ему, а потому не сразу услышал, как кто-то подошел им сзади на расстояние вытянутой руки.
– Так ты бард, – протянул приятный голос, и чуть картавое, кошачье «р» вызывало в голове какие-то туманные образы… – И сережку надел. О, я польщена!
Осверин вздрогнул и неловко, заставив тренькнуть задел струны гитары. Это была та девушка, которую они спасли на опушке Поющего леса той темной летней ночью. Тогда он тоже много играл и пел… Выглядела девушка сейчас не в пример лучше, и теперь ее природная, не сравнимая ни с чем красота играла полнотой жизни, щеки слегка румянились от пронизывающего соленого ветра, и она положительно прибавила в весе, так, чтобы больше не казаться болезненно тонкой.
Мечник, казалось, вовсе не растерялся: только приветственно кивнул ей, без вспыхнувшего восторга, но радушно.
– Миледи, – и поцеловал хрупкую ручку, как сделал бы в отцовском замке – или в любом другом.
– Милорд, – смеясь, ответила она. И, на удивление Осверина, руки не отняла и не отвела взгляда.
И никто из них не счел это странным или чужим этой продуваемой всеми ветрами крохотной набережной во всеми богами забытом маленьком портовом городке. Недели пути отделяли его от столицы – но каким-то неуловимым чутьем эти двое разглядели друг в друге равных, стоящих одинаково близко к сияющему трону королевства.
Но взгляд прекрасных смеющихся глаз в обрамлении черных длинных ресниц завитком был обращен только на менестреля. И он тоже знал об этом, и улыбался.
– Рад новой встрече и твоему благополучию. К несчастью, или к радости, но нового коня у меня теперь нет, – Осверин подмигнул ей, и она снова невольно рассмеялась.
– Прости за того, в лесу. Он славный. Вернула бы его тебе, да только он не со мной…
– Кто-то дарит девушкам букеты, чтобы познакомиться, – кашлянул Аскольд, – а мой друг пошел дальше, преподнес лошадь, и все сложилось.