И жизнь, и слезы, и любовь
Шрифт:
— Лер, а что? Там два входа — ты будешь заходить с одной стороны, а я с другой.
Постепенно мой гастрольный график трансформировался в то, что на жаргоне музыкантов называется чесом. Я давала по тридцать — тридцать пять концертов в месяц. Сейчас я понимаю, какой это был риск: я могла запросто в один прекрасный день остаться без голоса при такой нагрузке.
Что я получала, фактически работая одна на всю семью? Я еле добилась гонорара от моего рабовладельца (хотя только по документам), да и то двадцать пять процентов от суммы, вырученной
— Саша, куда идут все остальные деньги?
— Как куда? А содержание офиса? А оплата труда работников?
Вопросы о том, почему мы хотя бы какую-то жилплощадь не покупаем на мое имя или имена детей, приводили Шуйского в ярость.
— Это что еще? Ты смотришь в сторону развода? Тебе какая разница?
Изводил меня напором. Пока моя карьера, вся недвижимость и деньги находились в его руках, он думал: я никуда не денусь.
Я еще не писала о том, что пару раз пыталась подать на развод, но потом сама же забирала заявление, не доводя дела до конца. Шуйского это развлекало.
Жизнь продолжалась. Шел конец 2001 года. Я была до предела измотана концертами. Из-за усталости моя любимая работа — мое спасение, мое лекарство от всех невзгод — стала мне не в радость.
Радости общения с детьми Шуйский тоже старался меня лишить: он требовал, чтобы я уделяла внимание только ему, подчинила жизнь интересам своего Пигмалиона, без которого я — ничто и никто.
Я поняла: этого человека не исправить. Все было испробовано: в нашей жизни появлялись, так и не сотворив чуда, психиатры, гадалки, священники. Я вешала мужу на шею обереги, читала молитвы. Я научилась немного управлять его выпадами. (Люблю шутить: после общения с Шуйским я могу работать в психиатрической больнице.) Силы мои были исчерпаны. Желание изменить мужа пропало. Моя любовь была убита.
Я устала от рабства. Последней каплей послужил наш с Шуйским междугородный телефонный разговор.
Когда заканчивался очередной гастрольный тур — тридцать концертов на Украине, — я позвонила Шуйскому, чтобы, как всегда, рассказать, что осилила такую работу и завтра — домой. Только начала говорить, он перебил меня какой-то грубостью и кинул трубку. Я перезвонила.
— Саша, не надо так со мной, пожалуйста. Я тоже живой человек, я очень устала, отработала огромный тур. Ну, пожалуйста…
— Не нравится — не ешь.
— И не буду!
Я повесила трубку.
На следующий день, перед возвращением в Москву, я позвонила ему и попросила пожить отдельно от нас. Он согласился — такое было не в первый раз.
Перед очередным концертом я почувствовала себя совершенно больной. Дело обычное: как бы мне ни было плохо, я не могла просто лечь и болеть, лечиться, если это не входило, конечно, в планы Шуйского. Простуженная, с температурой, я всегда пела концерты вживую. (Я в принципе не признаю фонограммы.) Я пошла к фониатру в поликлинику Большого театра. Доктор поставил диагноз: острый трахеобронхит. Прописал охранительный голосовой режим. И добавил: при таком диагнозе петь крайне вредно. Я предоставила тогда Шуйскому все медицинские документы и предупредила его:
— В следующее турне я поеду только с предоплатой двадцать пять процентов.
Так я добилась денег для себя и детей. Он пошел на это: деваться ему было некуда. Я была его личной курочкой, которая несла золотые яйца.
Следующие два месяца я получала четверть заработанных денег. За это время собрала некую сумму, чтобы продержаться вместе с детьми первое время после побега.
В ноябре 2001 года я подала на развод. Шуйский думал: моя очередная блажь.
Понимая, что с тремя детьми мне будет тяжеловато бежать, я в начале зимних каникул первым отправила Тёмку в Аткарск, к бабушке с дедушкой. Это ни у кого не вызвало подозрений, потому что он там часто бывал. Как я уже писала, мой второй ребенок в возрасте от года до трех большую часть времени проводил в Аткарске, потому что Шуйский не принял его буквально с первого дня.
С Аней и Сеней мы уехали в Аткарск в январе 2002 года. Помню, позвонила в школу, чтобы отпросить старших на некоторое время с занятий. Меня спрашивают в ответ на мою просьбу:
— На сколько вы уезжаете?
— На две недели, — отвечаю.
А сама думаю: если б я знала, на сколько мы уезжаем…
Бежать, бежать, бежать! Скорей, скорей! Все дальше и дальше Москва-столица, которая принесла мне любовь, семью, детей, славу. Прощай, город, где я узнала боль от побоев, страх перед жестокостью, ужас унижения, бессмысленность борьбы. Прощай, Саша, я все тебе оставляю. Пусть все твое имущество будет с тобой. Теперь ты поймешь: мы не были тебе по-настоящему нужны, ты не будешь без нас скучать.
И вот мы в Аткарске. Мы среди родных. Мы свободны. Мы вместе.
ЧАСТЬ V
Возрождение
Я изменилась. Мне вдруг стало совершенно безразлично то, чем я жила последние десять лет. Главное теперь — безопасность моих детей и спокойствие родителей. Все остальное — пшик, ничто, пустота.
Недавно исполнился год, как умерла Лена, моя двоюродная сестра, дочь моего дяди, младшего маминого брата Валерия Николаевича Никитина…
Семейные поездки к морю, смешные песни, дядя Валера лихачит на своем «Запорожце»… Другое воспоминание: мы уже старше, Ленка жарко шепчет мне на ухо:
— Алка, ты не понимаешь, как здорово в пионерском лагере…
Я думаю про себя: «Конечно, Леночка, тебе здорово, ты такая красивая, за тобой мальчишки табуном ходят. А я… Мне лучше дома отдыхается, рядом с родными».
Ленка была для меня авторитетом и объектом восхищения: на целых полгода старше, а училась старше на целый класс. После школы она часто заходила к нам и делилась со мной своими секретами: какой мальчик ей нравится, кто как на нее посмотрел. Из родственниц мы в какой-то момент превратились в близких подружек. Нам тогда было лет по одиннадцать. Эта дружба продолжалась вплоть до ее ужасной, несправедливой, преждевременной смерти.