Идальго
Шрифт:
На самом деле я больше всего опасался, что просто не успею переключиться на «резервный источник»: вообще-то бортовые аккумуляторы, через которые запитывались все системы яхты, «по паспорту» должны были продержаться несколько часов — но ведь много чего где написано, а как оно в реальной жизни будет, никто предсказать не мог. Но с другой стороны в порту электричество на управление парусами не тратилось… так что все успел. И замеры показали, что аккумуляторы разрядились процентов всего на десять.
Разбирать и собирать мотор мне тоже доны очень активно помогали — но от них я его секретить вообще не собирался: а вдруг они сами сумеют что-то подобное изготовить, а мне запасной мотор явно не помешает. Правда
С моторами ходовыми все оказалось куда как лучше: они и проработали не очень много, и вообще их делали в расчете на то, что работать им придется на чем угодно, включая мазут — так что мы лишь один открыли, посмотрели на него и закрыли обратно. Но на все это у меня ушло почти три месяца — а когда я решил, что яхта еще пару раз до Питера и обратно прокатиться без особых проблем сможет, из Кордовы вернулись «командировочные». С некоторым опозданием против ранее намеченного графика вернулись, но я вообще по этому поводу не переживал, поскольку едва ППР закончил.
Еще неделя ушла на подготовку к поездке в Петербург: все доступные емкости были заполнены «биодизелем», огромный морозильник был загружен продуктами (главным образом — все той же тушенкой), риса было погружено несколько мешков — и основной проблемой стало решение вопроса «куда все это распихать». Потому что в рундуках кают стояли бачки с топливом, на кухне (крошечной) места вообще свободного не было — так что все закончилось тем, что четыре мешка с рисом были просто положены в «аварийную шлюпку». Правда, засеем она вообще было нужна, я уже не понимал: на ней едва могли разместиться пара человек, а в Петербург, кроме «командировочных», отправилось еще три человека: два дона инженера и выбранный «официальным постоянным послом» доном Мигелем Барейро. Причем этот дон хотел с собой еще и жену взять, но донья Габриела все же вняла голосу разума и решила добираться до Петербурга более «традиционными» путями.
Просто потому, что на большой американской шхуне она могла и слуг с собой взять, и не тесниться в чуланчике размером в два квадратных метра — а сезон штормов в «южных марях» уже закончился и по крайней мере до Портсмута добираться морем было не страшно. А вот дальше…
Для обратного пути железяка маршрут выбрала с моей точки зрения не самый хороший: она решила, что есть шанс проскочить до Виго практически по прямой. В целом это было не особо и плохо — вот только когда в южном полушарии было спокойное лето, в северном стояла довольно штормовая зима и последние два дня из десяти, потраченных на этот путь наглядно показали всем, почему моряки во все времена боялись зимой плавать в этих краях. То есть до Виго мы дошли еще достаточно спокойно — а вот потом, чтобы обойти настоящие шторма, пришлось уйти очень далеко от побережья — так что в том же Копенгагене все на берег просто сползли едва живые. И там в себя приходили два дня — а потом отправились дальше, в Ревель: все же «Дева Мария» ледоколом не была и шансов до конца апреля придти на ней в Петербург не имелось ни малейших.
Поскольку такой вариант был заранее обговорен, в Ревеле нас уже ждали — и все пассажиров быстро погрузили в кареты и повезли в столицу. А я — поскольку оставлять яхту без присмотра вообще не собирался — остался на ней и нанялся тем, чем собирался заняться уже почти полгода: подготовкой к использованию изобретения британца Ховарда. То есть само изобретение мне Ларраньяга воспроизвел в должных количествах — но любая вещь требует и инструментов, которые позволяют вещи себя проявить. Поэтому я достал заготовленные железяки и включил небольшой универсальный станочек. И простоял возле этого станка целых три месяца…
Простоял, конечно, с перерывами на еду и сон — но простоял не зря: когда гонцы сообщили, что водный путь к Кронштадту открылся, у меня было что показать… не царю, а все же Александру Христофоровичу. То есть царю я тоже эту замечательную штуку покажу — но потом. Когда мы вместе с Бенкендорфом решим, что же на самом деле можно с этой штукой наделать…
Глава 10
Когда есть электрическая розетка, а в ней двести двадцать вольт (или сто десять, как в мексиканской яхте), то можно сотворить довольно много разного и очень полезного. Вообще наличие электричества дает человеку такие огромные возможности, что просто дух захватывает — и большинство людей этого просто не ощущают. Потому что для этого большинства электричество — такая же «естественная» вещь, как воздух вокруг нас — и к тому, что происходит вокруг с его применением привыкают с детства. Но это и хорошо — когда у тебя это электричество есть.
Детское увлечение гальванопластикой лично для меня сделало многие вещи именно «привычными». Так что я просто взял зарядку от телефона, утюг (в качестве балластного сопротивления), купил пуд медного купороса. То есть не сам купил, а сказал начальнику приехавшей из Петербурга охраны — и он откуда-то его приволок, но приволок все же за деньги. Он же отсыпал мне свинца кусочек граммов так на пятьдесят (когда пули для оружия военные сами льют, свинец найти вообще не проблема). А еще я купил (на этот раз уже лично сам) фаянсовый тазик — и установка для гальванопластики была готова. Я еще с детства помнил, что гальваническая медь не прилипает в полированной нержавейки, так что эту медь из купороса как раз на нержавеющей кастрюле осадил — и получил кусочек медной фольги. Не совсем все же фольги, но кусочек получился довольно тонким, не больше четверти миллиметра — как раз то, что мне и требовалось.
Потом уже на обрывке этой фольги я переосадил медь, извлеченную из нескольких медных пятаков: знание о том, что чем чище медь, тем она пластичнее после отжига, я тоже в детстве получил. Ну и эстетическое наслаждение определенное получил: свежая электролизная медь — она очень красивого розового цвета. А толстая, миллиметра в четыре, медяшка после отжига еще и мягкой становится, как пластилин. То есть все же попрочнее, но если у человека руки очень сильные, то из нее можно буквально «слепить» что-то интересное. То есть выгнуть, выдавить — все же медь, в отличие от пластилина, не слипается — но мне этого и не надо было. Правда руки у меня не настолько сильные, чтобы медь мять, даже отожженную — но про Архимеда с его рычагом я еще в младшей школе учил, так что небольшой рычажный пресс мне недостаток силы и твердости рук компенсировал.
Из толстой меди я изваял с полсотни «больших» игрушек, а из тонкой — то есть их «почти фольги» — я наштамповал маленьких красивых колпачков. И потом их — с помощью той же гальванопластики, только не с серной кислотой, а с соляной — облудил изнутри. Так как у меня в памяти отложилось — еще со времен юношества — что изобретение товарища Ховарда смедью как-то очень нервно взаимодействует.
Хороший, наверное, был мужик этот Ховард, но так он и не узнал, что именно ему удалось изобрести: когда я предложил Ларраньяге Ховарда пригласить профессором в университет Монтевидео, он лих засмеялся и сказал, что британец уже помер лет пятнадцать как. Ну помер — и помер, изобретение-то его «осталось в народной памяти». А еще — в небольшом пузырьке: мне этот апостольский викарий его граммов так пятнадцать схимичил «для опытов». Пятнадцать граммов гремучей ртути…