Идеалы осыпаются на глазах
Шрифт:
– Девушка, молочка тут можно купить?
Софа, так бесцеремонно вырванная из воспоминаний, дёрнулась и вскинула голову. Рядом уселся пьяный прыщавый парень с клочьями бороды.
Софка достала телефон и демонстративно уткнулась в экран.
– Молочка? А?
– Я не в курсе.
– А чё ты так разговариваешь? – грустно спросил парень. – Ты хоть посмотри на меня.
Софа листала ленту; посты казались россыпью цветных пятен.
– Некрасивый для такой крали, да? Не прынц?
– Не прынц, – кивнула Софа. – А ну пусти.
– А молочка-то? А можно тебя подоить, а?
– Пусти! – вспыхнула Софа, с силой протиснулась мимо и побежала к стойке. Сзади раздался хохот. Софа ускорилась, расплатилась и выскочила на улицу, с удовольствием вдохнув сырой воздух. После прокуренной липкой «Минутки» даже смог казался волшебным.
«Где меня носит. Где меня носит, ёлки-палки».
Сунув руки в карманы, она сердито миновала несколько кварталов. Завернула во двор, села на лавку. Холодно было и неуютно. Рыжий снег, лузга, слякоть… Скрипели качели и орали какие-то парни. Софа сидела, нахохлившись, пыталась найти хоть что-то хорошее. Или не пыталась. Или просто сидела, упивалась незаслуженной обидой, маминой жестокостью, злостью на Дуболома.
Подскочил к лавке и каркнул ворон – во всё воронье горло. Софка вздрогнула. Бросила ворону:
– Идиот!
Достала телефон, пачку и зажигалку, повозилась и, стараясь одновременно не уронить зажжённую сигарету и совладать с сенсором, сфотографировала, как типа курит.
Телефон всё-таки выскользнул из пальцев – прямо в заплёванный снег. Софка чертыхнулась, выронила сигарету и схватила мобильник. Отряхнула, рукавом вытерла экран. Фото оказалось ужасное: красное солнце, заваленный горизонт. Да ещё и обожглась, зараза.
Софка скинула фото Насте без всяких комментариев. Подтянула лямки на рюкзаке и пошла к дому – голодая, замёрзшая, концентрированно чёрная, без света и без надежды.
Глава 3. Кто стал последней каплей? Не знаю. Но лошадь сдохла
Нити связывают нас – до свиданья, в добрый час.
До свиданья, до свиданья! Потеряй самобладанье.
Дома был только Дуболом – мама ещё не пришла со смены. В квартире пахло омлетом с помидорами, и Софку чуть не стошнило. Во рту всё ещё стоял едкий ананасовый привкус, а в горле першило – видимо, с непривычки.
Но ещё – от досады.
Ничего себе, «досады», хмыкнула Софка. Это не досада. Это самая настоящая обида на маму вообще-то. Могла бы хоть позвонить – знает же расписание. Могла бы хоть смску послать.
Хотя…
Хотя классная наверняка ей уже сама позвонила. И мама, естественно, разозлилась. И мама, естественно, решила, что это достаточный повод, чтобы не вспомнить о Софкином дне рождения.
Интересно, а Дуболом знает?
Судя по мрачной роже – да. Хотя вообще-то у него всегда мрачная рожа.
– Здорово.
– Привет.
Софка закрыла дверь. Держась за косяк, принялась второй рукой стаскивать ботинок. Стащила. Ногой в одном колготке наступила рядом с обувным ковриком – и, разумеется, намочила. Пятка тут же промокла.
Ну-ну. Почему нет.
Софа почувствовала изжогу – может быть, от блина, а может, от кислой, пузырчатой минералки. В носу щекотало, и руки почему-то тряслись – особенно при мысли о прыщавом парне в «Минутке», о том, что она сбежала из школы, и о том, что скажет мама.
Мокрая пятка. Какая ерунда по сравнению с этим всем. Какая ерунда; зато почти идеальная вишенка на тор…
– Есть будешь? – спросил Дуболом, и Софка от неожиданности даже про второй ботинок забыла. Так и застыла, скрючившись, пальцами касаясь шнурков.
Вскинула голову, распрямилась.
– Нет. – Помолчала. Буркнула: – Спасибо.
– Чего в школе-то случилось?
– Тебе-то какая разница? – Фраза получилась такой, будто она хотела передразнить Дуболома; но она не хотела.
– Наташа звонила. Очень расстроилась.
– Ну так она тебе рассказала, наверно, что случилось. Зачем спрашивать? – раздражённо спросила Софка.
Это было так дико: слышать, как кто-то называет маму по имени. По имени-отчеству и то привычней – по крайней мере, когда в Глазове Софка заглядывала к ней на работу, все обращались к маме именно так.
– Толком не рассказала. Сказала только, что ты злая придёшь и начнёшь хамить с порога.
Софа вспыхнула. Не хотела она быть злой. Не хотела хамить. Она вообще была за добро во всём мире, и за то, чтоб было, как у Стругацких: счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный.
Но почему-то почти всегда получалось иначе. Получалось ровно наоборот.
Она сердито сбросила второй ботинок и прошла комнату.
– Куртку-то сними.
– Когда надо, тогда сниму.
– Ну-ка стой!
– Когда надо, тогда сниму!
– Чем от тебя пахнет?
Дуболом снова, второй раз за день, схватил её руку. Схватило грубо, без всяких сантиментов. Приблизил лицо и принюхался.
– Курила?!
– Нет! – рявкнула Софка, дёрнулась, вырываясь, и чуть не отлетела к стене, потому что Дуболом выпустил её сам. Выпустил и поднял рюкзак. – Не трожь!
Тряхнул. Оглядел.
– Не трожь, свинья!
И безошибочно запустил руку в нужный карман.
А она ведь даже не замаскировала сигареты, даже поглубже не убрала. Идиотка.
Лицо горело, Софка чувствовала, как полыхают щёки. Руки тряслись хуже прежнего – от стыда и от ярости: как он вообще смеет к её вещам прикасаться!
– София, – тихо произнёс Дуболом. – Первый раз? Или…
– Да тебе! Какое! Дело! – закричала она, вырывая рюкзак.
Дуболом не выпускал лямки; Софка тянула с отчаянием бурлака. Когда поняла, что бессмысленно – отцепилась и вне себя бросилась на Дуболома с кулаками. Внутри бесновалось: дотянуться! ударить! причинить боль! Такую же, как он каждый день причинял ей. Такую же – и ещё хуже.