Идеалы осыпаются на глазах
Шрифт:
За окном мелькали лужи, голые чёрные деревья, покрытый корочкой снег. Покосившиеся деревенские домики, столбы и грачи на проводах. Снова лужи. Снова голые ветви.
Что она делает?..
А сам вагон был как из старых фильмов: прокуренный, арктически-холодный, тысячу лет не убранный и полный самых разных людей. Накрашенные девушки в лёгких курточках. Парни с гитарой. Старик с авоськой бутылок – прямо карикатурный. Двое мужчин в кожаных куртках; один из них напомнил Софе Дуболома, и она сжалась, не сразу сообразив, что отчим куда ниже, толще, да и куртки такой у него вроде нет.
– Какая красивая девушка.
Этого-то она и боялась; всё внутри мгновенно заледенело. Софка опустила голову, притворилась, что не услышала.
– Куда едете, девушка?
– В Лисогор, – коротко ответила она. В поле зрения попал развязавшийся шнурок; вот ведь – поленилась завязать как следует, когда села в электричку. Если сейчас придётся вскочить и бежать – ведь запнётся…
– И я в Лисогор! Давайте провожу?
– Нет, спасибо, – буркнула Софа, склоняясь ещё ниже. – Меня встречают.
Озарённая внезапной идеей, сунула руку в карман и вытащила телефон. Китайский айфон дышал на ладан и выглядел так убито, что Софа даже не опасалась, что на него польстятся.
Но не успела она включить любую мелодию, изображая входящий, как экран засветился, и телефон зазвенел сам. Вот тут Софа уже вспотела, отмахнулась от мужика и непослушной рукой поднесла телефон к уху. Выдавила:
– Да, мам.
Телефон закричал маминым голосом. Где-то на краю загудел Дуболом. Софка чувствовала, как по телу, под платьем, бегут мурашки, как становится неуютно в колючем шарфе, как всё вокруг сливается в бордово-болотный вихрь, и её начинает вести, вести куда-то в этом чреве червя…
– Вам плохо? – тревожно спросил кто-то, но Софка не разобрала, не смогла разобрать ни этих слов, ни маминых криков. Всё стёрлось, сплелось, спуталось. Только «Сейчас же домой!» звенело в ушах, горело, будто поставили клеймо в воздухе.
…Вот если бы мама сказала: «Сонь, приходи. Ну прости ты этого идиота. Я с ним поговорю как следует, обещаю. Завтра воскресенье, сходим куда-нибудь, посидим, кофе попьём. Соня, милая, ну пойми ты меня! Ну потерпи три месяца, а там езжай на все четыре стороны… Мне без тебя очень плохо. Ну куда ты поехала одна на ночь глядя? Я очень боюсь за тебя. Возвращайся скорее!»
Вот если бы мама сказала всё это – Софка, может быть, расплакалась бы, выскочила в Лисогоре, перебежала пути и села на обратную электричку. Но мама только кричала, только обвиняла, только стыдила, плакала, ругалась, а Дуболом гудел, гудел, гудел… Может быть, она и говорила всё это – про кофе, про «боюсь за тебя», – но по-своему, своим языком. Софка не понимала этого языка. И крикнула отчаянно, на весь вагон:
– К нему – никогда не вернусь! Отстань! И нечего мне названивать!
И сбросила вызов. С силой сунула телефон в карман – так, что треснула подкладка. С вызовом уставилась на мужика, предлагавшего проводить, – не стыдясь ни ярости, ни намокших глаз.
Тот покачал головой, протянул ей бумажную салфетку.
– На, утрись. Нехорошо так красивым девушкам.
Софка схватила салфетку и, почти забыв о брезгливости, высморкалась. Запихнула бумажный комок в карман, обняла себя руками. Хотелось заскулить, завыть от жалости. Голодная, замёрзшая, в электричке в какой-то серой, бесснежной мартовской нереальности, едущая неизвестно куда… У неё ведь даже ключей нет от глазовской квартиры. Да и в квартире сейчас квартиранты. Надо было хотя бы предупредить Настю, что она едет… Вот сейчас успокоится немного и позвонит. Немного только успокоится, и…
Стучали зубы. Кто-то спрашивал её о чём-то, протягивал воду. Кто-то, кажется, предлагал врача. Софа мотала головой, тупо желая, чтоб все отстали. Всё ждала, что снова зазвонит телефон, что мама всё-таки скажет то, что нужно, что так нужно сейчас, что сейчас так жизненно необходимо… Но мама не звонила. Электричка, мотаясь, неслась в Глазов. Толпа редела. Даже мужик, давший платок, исчез, и Софа опять осталась одна. Достала телефон и набрала Насте:
«Поссорилась с мамой, еду в Глазов. Переночую у тебя?»
Настя – нарушив Софкину теорию, что мама не может дозвониться, потому что нет связи, – ответила почти мгновенно:
«давай! вечром девчонки придут как раз, посидим. Во сколько будешь?»
Вот и славно. Вот и славненько!
Софка заблокировала маму. Смотрела в окно, на пролетающие деревни, и шептала одними губами: так тебе и надо. Так и надо.
***
Сумерки накрывали огороды и перелески за окнами, липли к стёклам. В вагоне включили яично-жёлтые лампы. Настины слова, без расспросов, без наставлений и оханья, помогли немного прийти в себя. Может быть, подумала Софка, девчонки будут даже кстати – в конце концов, день рождения. На этой мысли Софа то ли хихикнула, то ли всхлипнула. Глубоко вдохнула, загоняя внутрь новую порцию слёз. Посмотрела на своё отражение в окне, покачивавшееся среди берёз и проводов. Медленно выдохнула.
Поправила волосы, перевязала шарф, зашнуровала ботинки. Ничего. Когда-нибудь же будет всё хорошо. Может быть, уже даже завтра.
Чем ближе электричка подкатывала к Глазову, тем чаще Софка узнавала окружающие пейзажи. Вот дача-развалюха, принадлежавшая когда-то папиной бабушке. Вот продуктовый склад, куда они ездили на дедушкиной «Копейке» за яйцами, конфетами и мукой. Вот заброшенные гаражи – там лазили когда-то с мальчиками из началки, там она и познакомилась с Максом, а потом оказалось, что с осени он пойдёт в их школу, в их класс. А на краю поля, за купой рябин, на турслёте натягивали паутину, потом жгли костёр, жарили сосиски. Одна улетела за бревно, а потом кто-то толкнул Пончика, и он тоже упал за бревно. Встал – а на штанах сосиска.
Софа против воли засмеялась, вспомнив тот случай. Алина с Настей тогда сделали стенгазету про турслёт, заметка так и называлась: «Сосиска на штанах».
Сколько всего было в школе… Сколько всего было в Глазове. А мама взяла и вытащила, вырвала её из этого всего.
Злость подкатила к горлу. Опалила всё внутри и согрела, и будто бы даже чуточку прояснилось в голове.
Это не мама. Это Дуболом. Это не мама виновата, что не сказала ей нужных слов. Это Дуболом сделал её такой.
Счастье, счастье, счастье, что Макс – не такой.