Идет охота на волков…

Высоцкий Владимир Семенович

«Водой наполненные горсти…»

Водой наполненные горсти Ко рту спешили поднести — Впрок пили воду черногорцы, И жили впрок — до тридцати. А умирать почетно было Средь пуль и матовых клинков, И уносить с собой в могилу Двух-трех врагов, двух-трех врагов. Пока курок в ружье не стерся, Стрелял и с седел и с колен, — И в плен не брали черногорца — Он просто не сдавался в плен. А им прожить хотелось до ста, До жизни жадным, — век с лихвой, — В краю, где гор и неба вдосталь, И моря тоже — с головой: Шесть сотен тысяч равных порций Воды живой в одной горсти… Но проживали черногорцы Свой долгий век — до тридцати. И жены их водой помянут; И прячут их детей в горах До той поры, пока не станут Держать оружие в руках. Беззвучно надевали траур, И заливали очаги, И молча лили слезы в траву, Чтоб не услышали враги. Чернели женщины от горя, Как плодородная земля, — За ними вслед чернели горы, Себя огнем испепеля. То было истинное мщенье — Бессмысленно себя не жгут: Людей и гор самосожженье — Как несогласие и бунт. И пять веков — как божьи кары, Как мести сына за отца — Пылали горные пожары И черногорские сердца. Цари менялись, царедворцы, Но смерть в бою — всегда в чести, — Не уважали черногорцы Проживших больше тридцати. 1974

«Упрямо я стремлюсь ко дну…»

Упрямо я стремлюсь ко дну — Дыханье рвется, давит уши… Зачем иду на глубину — Чем плохо было мне на суше? Там, на земле, —

и стол и дом, Там — я и пел и надрывался; Я плавал все же — хоть с трудом, Но на поверхности держался. Линяют страсти под луной В обыденной воздушной жиже, — А я вплываю в мир иной: Тем невозвратнее — чем ниже. Дышу я непривычно — ртом. Среда бурлит — плевать на среду! Я погружаюсь, и притом — Быстрее, в пику Архимеду. Я потерял ориентир, — Но вспомнил сказки, сны и мифы: Я открываю новый мир, Пройдя коралловые рифы. Коралловые города… В них многорыбно, но — не шумно: Нема подводная среда, И многоцветна, и разумна. Где ты, чудовищная мгла, Которой матери стращают? Светло — хотя ни факела, Ни солнца мглу не освещают! Все гениальное и не — Допонятое — всплеск и шалость — Спаслось и скрылось в глубине, — Все, что гналось и запрещалось. Дай Бог, я все же дотяну, Не дам им долго залежаться! — И я вгребаюсь в глубину, И — все труднее погружаться. Под черепом — могильный звон. Давленье мне хребет ломает, Вода выталкивает вон, И глубина не принимает. Я снял с острогой карабин, Но камень взял — не обессудьте, — Чтобы добраться до глубин, До тех пластов, до самой сути. Я бросил нож — не нужен он: Там нет врагов, там все мы — люди, Там каждый, кто вооружен, — Нелеп и глуп, как вошь на блюде. Сравнюсь с тобой, подводный гриб, Забудем и чины и ранги, — Мы снова превратились в рыб, И наши жабры — акваланги. Нептун — ныряльщик с бородой, Ответь и облегчи мне душу: Зачем простились мы с водой, Предпочитая влаге — сушу? Меня сомненья, черт возьми, Давно буравами сверлили: Зачем мы сделались людьми? Зачем потом заговорили? Зачем, живя на четырех, Мы встали, распрямивши спины? Затем — и это видит Бог, — Чтоб взять каменья и дубины! Мы умудрились много знать, Повсюду мест наделать лобных, И предавать, и распинать, И брать на крюк себе подобных! И я намеренно тону, Зову: «Спасите наши души!» И если я не дотяну, — Друзья мои, бегите с суши! Назад — не к горю и беде, Назад и вглубь — но не ко гробу, Назад — к прибежищу, к воде, Назад — в извечную утробу! Похлопал по плечу трепанг, Признав во мне свою породу, — И я — выплевываю шланг И в легкие пускаю воду!.. Сомкните стройные ряды, Покрепче закупорьте уши: Ушел один — в том нет беды, — Но я приду по ваши души! 1977

«Здравствуй, «Юность», это я…»

Здравствуй, «Юность», это я, Аня Чепурная, — Я ровесница твоя, То есть молодая. То есть мама говорит, Внука не желая: Рано больно, дескать, стыд, Будто не жила я. Моя мама — инвалид: Получила травму, — Потому благоволит Больше к божью храму. Любит лазать по хорам, Лаять тоже стала, — Но она в науки храм Тоже забегала. Не бросай читать письмо, «Юность» дорогая! Врач мамашу, если б смог, Излечил от лая. Ты подумала-де, вот Встанет спозаранка И строчит, и шлет, и шлет Письма, — хулиганка. Нет, я правда в первый раз — О себе и Мите. Слезы капают из глаз, — Извините — будет грязь — И письмо дочтите! Я ж живая — вот реву, — Вам-то все — повтор, но Я же грежу наяву: Как дойдет письмо в Москву — Станет мне просторно. А отца радикулит Гнет горизонтально, Он — военный инвалид, Так что все нормально. Есть дедуля-ветошь Тит — Говорит пространно, Вас дедуня свято чтит; Всё от Бога, говорит, Или от экрана. Не бросай меня одну И откликнись, «Юность»! Мне — хоть щас на глубину! Ну куда я ткнусь! Да ну! Ну куда я сунусь! Нет, я лучше — от и до, Что и как случилось: Здесь гадючее гнездо, «Юность», получилось. Защити (тогда мы их! — Живо шею свертим) Нас — двоих друзей твоих, — А не то тут смерть им. Митя — это… как сказать?.. Это — я с которым! В общем, стала я гулять С Митей-комбайнером. Жар валил от наших тел (Образно, конечно), — Он по-честному хотел — Это я, — он аж вспотел, — Я была беспечна. Это было жарким днем, Посреди ухаба… «Юность», мы с тобой поймем — Ты же тоже баба! Да и хоть бы между льдин — Все равно б случилось: Я — шатенка, он — блондин, Я одна — и он один, — Я же с ним училась! Зря мы это, Митя, зря, — Но ведь кровь-то бродит… Как — не помню: три хмыря, Словно три богатыря, — Колька верховодит. Защитили наготу И прикрылись наспех, — А уж те орут: «Ату!» — Поднимают на смех. Смех — забава для парней — Страшное оружье, — Но а здесь еще страшней — Если до замужья! Наготу преодолев, Срам прикрыв рукою, Митя был как правда лев, — Колька ржет, зовет за хлев — Словно с «б» со мною… Дальше — больше: он закрыл Митину одежду, Двух дружков своих пустил… И пришли сто сорок рыл С деревень и между. …Вот люблю ли я его? Передай три слова (И не бойся ничего: Заживет — и снова…), — Слова — надо же вот, а! — Или знак хотя бы!.. В общем, ниже живота… Догадайся, живо! Так Мы же обе — бабы. Нет, боюсь, что не поймешь! Но я — истый друг вам. Ты конвертик надорвешь, Левый угол отогнешь — Будет там по буквам! <До 1977>

«Я дышал синевой…»

Я дышал синевой, Белый пар выдыхал, — Он летел, становясь облаками. Снег скрипел подо мной — Поскрипев, затихал, — А сугробы прилечь завлекали. И звенела тоска, что в безрадостной песне поется: Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи, — Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце, И никто не сказал: шевелись, подымайся, не спи! Все стоит на Руси, До макушек в снегу. Полз, катился, чтоб не провалиться, — Сохрани и спаси, Дай веселья в пургу, Дай не лечь, не уснуть, не забыться! Тот ямщик-чудодей бросил кнут и — куда ему деться! — Помянул он Христа, ошалев от заснеженных верст… Он, хлеща лошадей, мог бы этим немного согреться, — Ну а он в доброте их жалел и не бил — и замерз. Отраженье свое Увидал в полынье — И взяла меня оторопь: в пору б Оборвать житие — Я по грудь во вранье, Да и сам-то я кто, — надо в прорубь! Вьюги стонут, поют, — кто же выстоит, выдержит стужу! В прорубь надо да в омут, — но сам, а не руки сложа. Пар валит изо рта — эк душа моя рвется наружу, — Выйдет вся — схороните, зарежусь — снимите с ножа! Снег кружит над землей, Над страною моей, Мягко стелет, в запой зазывает. Ах, ямщик удалой — Пьет и хлещет коней! А непьяный ямщик — замерзает. <Между 1970 и 1977>

«Вот она, вот она…»

Вот она, вот она — Наших душ глубина, В ней два сердца плывут как одно, — Пора занавесить окно. Пусть в нашем прошлом будут рыться после люди странные, И пусть сочтут они, что стоит все его приданое, — Давно назначена цена И за обоих внесена — Одна любовь, любовь одна. Холодна, холодна Голых стен белизна, — Но два сердца стучат как одно, И греют, и — настежь окно. Но перестал дарить цветы он просто так, не к случаю; Любую женщину в кафе теперь считает лучшею. И улыбается она Случайным людям у окна, И привыкает засыпать одна. <Между 1970 и 1978>

«Давно, в эпоху мрачного язычества…»

Давно, в эпоху мрачного язычества, Огонь горел исправно, без помех, — А нынче, в век сплошного электричества, Шабашник — самый главный человек. Нам внушают про проводку, А нам

слышится — про водку; Нам толкуют про тройник, А мы слышим: «на троих». Клиент, тряхни своим загашником И что нас трое — не забудь, — Даешь отъявленным шабашникам Чинить электро-что-нибудь! У нас теперь и опыт есть и знание, За нами невозможно усмотреть, — Нарочно можем сделать замыкание, Чтоб без работы долго не сидеть. И мы — необходимая инстанция, Нужны как выключателя щелчок, — Вам кажется: шалит электростанция — А это мы поставили жучок! «Шабашэлектро» наш нарубит дров еще, С ним вместе — дружный смежный «Шабашгаз», — Шабашник — унизительное прозвище, Но — что-то не обходится без нас! <Между 1970 и 1978>

«Мы воспитаны в презренье к воровству…»

Мы воспитаны в презренье к воровству И еще к употребленью алкоголя, В безразличье к иностранному родству, В поклоненье ко всесилию контроля. Вот география, А вот органика: У них там — мафия, У нас — пока никак. У нас — балет, у нас — заводы и икра, У нас — прелестные курорты и надои, Аэрофлот, Толстой, арбузы, танкера И в бронзе отлитые разные герои. Потом, позвольте-ка, Ведь там — побоище! У них — эротика, У нас — не то еще. На миллионы, миллиарды киловатт В душе людей поднялись наши настроенья, — И каждый, скажем, китобой или домкрат Дает нам прибыль всесоюзного значенья. Вот цифры выпивших, Больная психика… У них же — хиппи же, У нас — мерси пока. Да что, товарищи, молчать про капитал, Который Маркс еще клеймил в известной книге! У них — напалм, а тут — банкет, а тут — накал, И незначительные личные интриги. Там — Джонни с Джимами Всенаплевающе Дымят машинами, Тут — нет пока еще. Куда идем, чему завидуем подчас! Свобода слова вся пропахла нафталином! Я кончил, все. Когда я говорил «у нас» — Имел себя в виду, а я — завмагазином. Не надо нам уже Всех тех, кто хаяли, — Я еду к бабушке — Она в Израиле. <Между 1970 и 1978>

«Я первый смерил жизнь обратным счетом…»

Я первый смерил жизнь обратным счетом — Я буду беспристрастен и правдив: Сначала кожа выстрелила потом И задымилась, поры разрядив. Я затаился, и затих, и замер, — Мне показалось — я вернулся вдруг В бездушье безвоздушных барокамер И в замкнутые петли центрифуг. Сейчас я стану недвижим и грузен, И погружен в молчанье, а пока — Меха и горны всех газетных кузен Раздуют это дело на века. Хлестнула память мне кнутом по нервам — В ней каждый образ был неповторим… Вот мой дублер, который мог быть первым, Который смог впервые стать вторым. Пока что на него не тратят шрифта, — Запас заглавных букв — на одного. Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта, Но дальше я поднялся без него… Вот тот, который прочертил орбиту, При мне его в лицо не знал никто, — Все мыслимое было им открыто И брошено горстями в решето… И словно из-за дымовой завесы Друзей явились лица и семьи, — Они вcе скоро на страницах прессы Расскажут биографии свои. Их всех, с кем вел я доброе соседство, Свидетелями выведут на суд, — Обычное мое, босое детство Обуют и в скрижали занесут… Чудное слово «Пуск!»— подобье вопля — Возникло и нависло надо мной, — Недобро, глухо заворчали сопла И сплюнули расплавленной слюной. И вихрем чувств пожар души задуло, И я не смел — или забыл — дышать. Планета напоследок притянула, Прижала, не желая отпускать. Она вцепилась удесятеренно, — Глаза, казалось, вышли из орбит, И правый глаз впервые удивленно Взглянул на левый, веком не прикрыт. Мне рот заткнул — не помню, крик ли, кляп ли, Я рос из кресла, как с корнями пень. Вот сожрала все топливо до капли И отвалилась первая ступень. Там, подо мной, сирены голосили, Не знаю — хороня или храня, А здесь надсадно двигатели взвыли И из объятий вырвали меня. Приборы на земле угомонились, Вновь чередом своим пошла весна, Глаза мои на место возвратились, Исчезли перегрузки, — тишина… Эксперимент вошел в другую фазу, — Пульс начал реже в датчики стучать. Я в ночь влетел — минуя вечер, сразу, — И получил команду отдыхать. И неуютно сделалось в эфире, Но Левитан ворвался в тесный зал И отчеканил громко: «Первый в мире…» — И про меня хорошее сказал. Я шлем скафандра положил на локоть, Изрек про самочувствие свое. Пришла такая приторная легкость, Что даже затошнило от нее. Шнур микрофона словно в петлю свился. Стучали в ребра легкие, звеня. Я на мгновенье сердцем подавился — Оно застряло в горле у меня. Я отдал рапорт весело — на совесть, Разборчиво и очень делово. Я думал: вот она и невесомость — Я вешу нуль, — так мало, ничего!.. Но я не ведал в этот час полета, Шутя над невесомостью чудной, Что от нее кровавой будет рвота И костный кальций вымоет с мочой… <Между 1970 и 1978>

«Проделав брешь в затишье…»

Проделав брешь в затишье, Весна идет в штыки, И высунули крыши Из снега языки. Голодная до драки, Оскалилась весна, — Как с языка собаки, Стекает с крыш слюна. Весенние армии жаждут успеха, Все ясно, и стрелы на карте прямы, — И воины в легких небесных доспехах Врубаются в белые рати зимы. Но рано веселиться: Сам зимний генерал Никак своих позиций Без боя не сдавал. Тайком под белым флагом Он собирал войска — И вдруг ударил с фланга Мороз исподтишка. И битва идет с переменным успехом: Где свет и ручьи — где поземка и мгла, И воины в легких небесных доспехах С потерями вышли назад из «котла». Морозу удирать бы — А он впадает в раж: Играет с вьюгой свадьбу, — Не свадьбу — а шабаш! Окно скрипит фрамугой — То ветер перебрал, — Но он напрасно с вьюгой Победу пировал! А в зимнем тылу говорят об успехах, И наглые сводки приходят из тьмы, — Но воины в легких небесных доспехах Врубаются клиньями в царство зимы. Откуда что берется — Сжимается без слов Рука тепла и солнца На горле холодов. Не совершиться чуду: Снег виден лишь в тылах — Войска зимы повсюду Бросают белый флаг. И дальше на север идет наступленье — Запела вода, пробуждаясь от сна, — Весна неизбежна — ну как обновленье, И необходима, как — просто весна. Кто славно жил в морозы, Те не снимают шуб, — Но ржаво льются слезы Из водосточных труб. Но только грош им, нищим, В базарный день цена — На эту землю свыше Ниспослана весна. …Два слова войскам: несмотря на успехи, Не прячьте в чулан или в старый комод Небесные легкие ваши доспехи — Они пригодятся еще через год! <Между 1970 и 1978>

«Вот я вошел и дверь прикрыл…»

Вот я вошел и дверь прикрыл, И показал бумаги, И так толково объяснил, Зачем приехал в лагерь. Начальник — как уключина, — Скрипит — и ни в какую! «В кино мне роль поручена, — Опять ему толкую, — И вот для изучения — Такое ремесло — Имею направление! Дошло теперь?» — «Дошло! Вот это мы приветствуем, — Чтоб было как с копирки, Вам хорошо б — под следствием Полгодика в Бутырке! Чтоб ощутить затылочком, Что чуть не расстреляли, Потом — по пересылочкам, — Тогда бы вы сыграли!..» Внушаю бедолаге я Настойчиво, с трудом: «Мне нужно прямо с лагеря — Не бывши под судом!» «Да вы ведь знать не знаете, За что вас осудили, — Права со мной качаете — А вас еще не брили!» «Побреют — рожа сплющена! — Но все познать желаю, А что уже упущено — Талантом наверстаю!» «Да что за околесица, — Опять он возражать, — Пять лет в четыре месяца — Экстерном, так сказать!..» Он даже шаркнул мне ногой — Для секретарши Светы: «У нас, товарищ дорогой, Не университеты! У нас не выйдет с кондачка, Из ничего — конфетка: Здесь — от звонка и до звонка, У нас не пятилетка! Так что давай-ка ты валяй — Какой с артиста толк! — У нас своих хоть отбавляй», — Сказал он и умолк.. Я снова вынул пук бумаг, Ору до хрипа в глотке: Мол, не имеешь права, враг, — Мы здесь не в околотке! Мол, я начальству доложу, — Оно, мол, разберется!.. Я стервенею, в роль вхожу, А он, гляжу, — сдается. Я в раже, удержа мне нет, Бумагами трясу: «Мне некогда сидеть пять лет — Премьера на носу!» <Между 1970 и 1978>