Идет охота на волков…

Высоцкий Владимир Семенович

«Был побег на рывок…»

Вадиму Туманову

Был побег на рывок — Наглый, глупый, дневной, — Вологодского — с ног И — вперед головой. И запрыгали двое, В такт сопя на бегу, На виду у конвоя Да по пояс в снегу. Положен строй в порядке образцовом, И взвыла «Дружба» — старая пила, И осенили знаменьем свинцовым Сочухавшихся вышек три ствола. Все лежали плашмя, В снег уткнули носы, — А за нами двумя — Бесноватые псы. Девять граммов горячие, Аль вам тесно в стволах! Мы на мушках корячились, Словно как на колах. Нам — добежать до берега, до цели, — Но свыше — с вышек — все предрешено: Там у стрелков мы дергались в прицеле — Умора просто, до чего смешно. Вот бы мне посмотреть, С кем отправился в путь, С кем рискнул помереть, С кем затеял рискнуть! Где-то виделись будто, — Чуть очухался я — Прохрипел: «Как зовут-то? И — какая статья?» Но поздно: зачеркнули его пули — Крестом — в затылок, пояс, два плеча, — А я бежал и думал: добегу ли? — И даже не заметил сгоряча. Я — к нему, чудаку: Почему, мол, отстал? Ну а он — на боку И мозги распластал. Пробрало! — телогрейка Аж просохла на мне: Лихо бьет трехлинейка — Прямо

как на войне! Как за грудки, держался я за камни: Когда собаки близко — не беги! Псы покропили землю языками — И разбрелись, слизав его мозги. Приподнялся и я, Белый свет стервеня, — И гляжу — кумовья Поджидают меня. Пнули труп: «Эх, скотина! Нету проку с него: За поимку полтина, А за смерть — ничего». И мы прошли гуськом перед бригадой, Потом — за вахту, отряхнувши снег: Они обратно в зону — за наградой, А я — за новым сроком за побег. Я сначала грубил, А потом перестал. Целый взвод меня бил — Аж два раза устал. Зря пугают тем светом, — Тут — с дубьем, там — с кнутом: Врежут там — я на этом, Врежут здесь — я на том. Я гордость под исподнее упрятал — Видал, как пятки лижут гордецы, — Пошел лизать я раны в лизолятор, — Не зализал — и вот они, рубцы. Эх бы нам — вдоль реки, — Он был тоже не слаб, — Чтобы им — не с руки, А собакам — не с лап!.. Вот и сказке конец. Зверь бежал на ловца. Снес — как срезал — ловец Беглецу пол-лица. …Все взято в трубы, перекрыты краны, — Ночами только воют и скулят, Что надо, надо сыпать соль на раны: Чтоб лучше помнить — пусть они болят! 1977

«В младенчестве нас матери пугали…»

Вадиму Туманову

В младенчестве нас матери пугали, Суля за ослушание Сибирь, грозя рукой, — Они в сердцах бранились — и едва ли Желали детям участи такой. А мы пошли за так на четвертак, за ради Бога, В обход и напролом, и просто пылью по лучу… К каким порогам приведет дорога? В какую пропасть напоследок прокричу? Мы Север свой отыщем без компаса — Угрозы матерей мы зазубрили как завет, — И ветер дул, с костей сдувая мясо И радуя прохладою скелет. Мольбы и стоны здесь не выживают, — Хватает и уносит их поземка и метель, Слова и слезы на лету смерзают, — Лишь брань и пули настигают цель. И мы пошли за так на четвертак, за ради Бога, В обход и напролом, и просто пылью по лучу… К каким порогам приведет дорога? В какую пропасть напоследок прокричу? Про всё писать — не выдержит бумага, Всё — в прошлом, ну а прошлое — былье и трын-трава, — Не раз нам кости перемыла драга — В нас, значит, было золото, братва! Но чуден звон души моей помина, И белый день белей, и ночь черней, и суше снег, — И мерзлота надежней формалина Мой труп на память схоронит навек. А мы пошли за так на четвертак, за ради Бога, В обход и напролом, и просто пылью по лучу… К каким порогам приведет дорога? В какую пропасть напоследок прокричу? Я на воспоминания не падок, Но если занесла судьба — гляди и не тужи: Мы здесь подохли — вон он, тот распадок, — Нас выгребли бульдозеров ножи. Здесь мы прошли за так на четвертак, за ради Бога, В обход и напролом, и просто пылью по лучу, — К таким порогам привела дорога… В какую ж пропасть напоследок прокричу?.. 1977

«Открытые двери…»

Другу моему Михаилу Шемякину

Открытые двери Больниц, жандармерий — Предельно натянута нить, — Французские бесы — Большие балбесы, Но тоже умеют кружить. Я где-то точно — наследил, — Последствия предвижу: Меня сегодня бес водил По городу Парижу, Канючил: «Выпей-ка бокал! Послушай-ка гитары!» — Таскал по русским кабакам, Где — венгры да болгары. Я рвался на природу, в лес, Хотел в траву и в воду, — Но это был — французский бес: Он не любил природу. Мы — как сбежали из тюрьмы, — Веди куда угодно, — Пьянели и трезвели мы Всегда поочередно. И бес водил, и пели мы, И плакали свободно. А друг мой — гений всех времен, Безумец и повеса, — Когда бывал в сознанье он — Седлал хромого беса. Трезвея, он вставал под душ, Изничтожая вялость, — И бесу наших русских душ Сгубить не удавалось. А то, что друг мой сотворил, — От Бога, не от беса, — Он крупного помола был, Крутого был замеса. Его снутри не провернешь Ни острым, ни тяжелым, Хотя он огорожен сплошь Враждебным частоколом. Пить — наши пьяные умы Считали делом кровным, — Чего наговорили мы И правым и виновным! Нить порвалась — и понеслась — Спасайте наши шкуры! Больницы плакали по нас, А также префектуры. Мы лезли к бесу в кабалу, С гранатами — под танки, — Блестели слезы на полу, А в них тускнели франки. Цыгане пели нам про шаль И скрипками качали — Вливали в нас тоску-печаль, — По горло в нас печали. Уж влага из ушей лилась — Все чушь, глупее чуши, — Но скрипки снова эту мразь Заталкивали в души. Армян в браслетах и серьгах Икрой кормили где-то, А друг мой в черных сапогах — Стрелял из пистолета. Набрякли жилы, и в крови Образовались сгустки, — И бес, сидевший визави, Хихикал по-французски. Всё в этой жизни — суета, — Плевать на префектуры! Мой друг подписывал счета И раздавал купюры. Распахнуты двери Больниц, жандармерий — Предельно натянута нить, — Французские бесы Такие балбесы! — Но тоже умеют кружить. 1978

Письмо к другу, или Зарисовка о Париже

Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу — И то, что слышу, и то, что вижу, — Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку: Когда состарюсь — издам книжонку Про то, что, Ваня, мы с тобой в Париже Нужны — как в бане пассатижи. Все эмигранты тут второго поколенья — От них сплошные недоразуменья: Они всё путают — и имя, и названья, — И ты бы, Ваня, у них был — «Ванья». А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже Нужны — как в русской бане лыжи! Я сам завел с француженкою шашни, Мои друзья теперь — и Пьер, и Жан. Уже плевал я с Эйфелевой башни На головы беспечных парижан! Проникновенье наше по планете Особенно заметно вдалеке: В общественном парижском туалете Есть надписи на русском языке! 1978

II. Конец «Охоты на волков», или Охота с вертолетов

Михаилу Шемякину

Словно бритва рассвет полоснул по глазам, Отворились курки, как волшебный Сезам, Появились стрелки, на помине легки, И взлетели стрекозы с протухшей реки, И потеха пошла — в две руки, в две руки! Вы легли на живот и убрали клыки. Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки, Чуял волчие ямы подушками лап; Тот, кого даже пуля догнать не могла б, — Тоже в страхе взопрел и прилег — и ослаб. Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал, Зря мы любим ее, однолюбы. Вот у смерти — красивый широкий оскал И здоровые, крепкие зубы. Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу — Псам еще не намылены холки! Но — на татуированном кровью снегу Наша роспись: мы больше не волки! Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав, К небесам удивленные морды задрав: Либо с неба возмездье на нас пролилось, Либо света конец — и в мозгах перекос, — Только били нас в рост из железных стрекоз. Кровью вымокли мы под свинцовым дождем — И смирились, решив: все равно не уйдем! Животами горячими плавили снег. Эту бойню затеял не Бог — человек: Улетающим— влет, убегающим — в бег… Свора псов, ты со стаей моей не вяжись, В равной сваре — за нами удача. Волки мы — хороша наша волчая жизнь, Вы собаки — и смерть вам собачья! Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу — Чтобы в корне пресечь кривотолки! Но — на татуированном кровью снегу Наша роспись: мы больше не волки! К лесу — там хоть немногих из вас сберегу! К лесу, волки, — труднее убить на бегу! Уносите же ноги, спасайте щенков! Я мечусь на глазах полупьяных стрелков И скликаю заблудшие души волков. Те, кто жив, затаились на том берегу. Что могу я один? Ничего не могу! Отказали глаза, притупилось чутье… Где вы, волки, былое лесное зверье, Где же ты, желтоглазое племя мое?! …Я живу, но теперь окружают меня Звери, волчьих не знавшие кличей, — Это псы, отдаленная наша родня, Мы их раньше считали добычей. Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу — Обнажаю гнилые осколки. Но — на татуированном кровью снегу Тает роспись: мы больше не волки! 1978

Осторожно, гризли!

Михаилу Шемякину, с огромной любовью и пониманием

Однажды я, накушавшись от пуза, Дурной и красный, словно из парилки, По кабакам в беспамятстве кружа, Очнулся на коленях у француза, — Я из его тарелки ел без вилки — И тем француза резал без ножа. Кричал я: «Друг! За что боролись?!» — Он Не разделял со мной моих сомнений, — Он был напуган, смят и потрясен И пробовал согнать меня с коленей. Не тут-то было! Я сидел надежно, Обняв его за тоненькую шею, Смяв оба его лацкана в руке, — Шептал ему: «Ах, как неосторожно: Тебе б зарыться, спрятаться в траншею — А ты рискуешь в русском кабаке!» Он тушевался, а его жена Прошла легко сквозь все перипетии, — Еще бы — с ними пил сам Сатана! — Но добрый, ибо родом из России. Француз страдал от недопониманья, Взывал ко всем: к жене, к официантам, — Жизнь для него пошла наоборот. Цыгане висли, скрипками шаманя, И вымогали мзду не по талантам, — А я совал рагу французу в рот. И я вопил: «Отец мой имярек — Герой, а я тут с падалью якшаюсь!» — И восемьдесят девять человек Кивали в такт, со мною соглашаясь. Калигулу ли, Канта ли, Катулла, Пикассо ли?! — кого еще, не знаю, — Европа предлагает невпопад. Меня куда бы пьянка ни метнула — Я свой Санкт-Петербург не променяю На вкупе всё, хоть он и — Ленинград. В мне одному немую тишину Я убежал до ужаса тверёзый. Навеки потеряв свою жену, В углу сидел француз, роняя слезы. Я ощутил намеренье благое — Сварганить крылья из цыганской шали, Крылатым стать и недоступным стать, — Мои друзья — пьянющие изгои — Меня хватали за руки, мешали, — Никто не знал, что я умел летать. Через «пежо» я прыгнул на Faubourg И приобрел повторное звучанье, — На ноте до завыл Санкт-Петербург — А это означало: до свиданья! Мне б — по моим мечтам — в каменоломню: Так много сил, что всё перетаскаю, — Таскал в России — грыжа подтвердит. Да знали б вы, что я совсем не помню, Кого я бью по пьянке и ласкаю, И что плевать хотел на interdite. Да, я рисую, трачусь и кучу, Я даже чуть избыл привычку лени. …Я потому французский не учу — Чтоб мне они не сели на колени. 25 июля 1978 г., в самолете

«И кто вы суть? Безликие кликуши?..»

Михаилу Шемякину, под впечатлением от серии «Чрево»

И кто вы суть? Безликие кликуши? Куда грядете — в Мекку ли, в Мессины? Модели ли влачите к Монпарнасу? Кровавы ваши спины, словно туши, И туши — как ободранные спины, — И ребра в ребра вам — и нету спасу. Ударил ток, скотину оглуша, Обмякла плоть на плоскости картины И тяжко пала мяснику на плечи. На ум, на кисть творцу попала туша — И дюжие согбенные детины, Вершащие дела нечеловечьи. Кончал палач — дела его ужасны, А дальше те, кто гаже, ниже, плоше, Таскали жертвы после гильотины: Безглазны, безголовы и безгласны И, кажется, бессутны тушеноши, Как бы катками вмяты в суть картины. Так кто вы суть, загубленные души? Куда спешите, полуобразины? Вас не разъять — едины обе массы. Суть Сутина — «Спасите наши туши!» Вы ляжете, заколотые в спины, И Урка слижет с ваших лиц гримасу. Я ротозей — но вот не сплю ночами, — В глаза бы вам взглянуть из-за картины!.. Неймется мне, шуту и лоботрясу, — Сдается мне, хлестали вас бичами?! Вы крест несли — и ободрали спины?! И ребра в ребра вам — и нету спасу. <Между 1977 и 1979>

«Как зайдешь в бистро-столовку…»

Михаилу Шемякину, чьим другом посчастливилось быть мне

Как зайдешь в бистро-столовку, По пивку ударишь — Вспоминай всегда про Вовку: Где, мол, друг-товарищ! <А> в лицо — трехстопным матом, Можешь — хоть до драки, — Про себя же помни: братом Вовчик был Шемяке. Баба, как наседка, квохчет (Не было печали!), — Вспоминай! Быть может, Вовчик — «Поминай как звали». M. Chemiakin — всегда, везде Шемякин, — А посему французский не учи!.. Как хороши, как свежи были маки, Из коих смерть схимичили врачи. ……………………………………………………………… Мишка! Милый! Брат мой Мишка! Разрази нас гром! — Поживем еще, братишка, Po-gi-viom! 1980

Песни для театра и кино

Он был прекрасный актер, потому что он был личностью. Он всегда со сцены нес какое-то свое ощущение мира…

Юрий Любимов

«Интервенция»

Песня Саньки

У моря, у порта Живет одна девчонка, — Там моряков до черта Из дальних разных стран, Загадочных стран. И все они едва ли Девчонку эту знали, Одни не замечали: Мол, не было печали, — Ну а другим, кто пьян, Скорее бы — стакан. Подруга, блондинка, Та, что живет у рынка: Как день — так вечеринка, — Веселье там и смех, Веселье и смех. А тихая девчонка, Хоть петь умела звонко, К подруге не ходила — Ей не до песен было, — Веселье и успех В почете не у всех. Манеры, поклоны, Мегеры и матроны, Красавчики пижоны — До них ей далеко, До них далеко. Ей не до поцелуев — Ведь надо бить буржуев! И надо бить, заметьте, На всем на белом свете — И будет всем легко, И будет всем легко! 1967

Гром прогремел

Гром прогремел — золяция идет, Губернский розыск рассылает телеграммы, Что вся Одесса переполнута з ворами И что настал критический момент — И заедает темный элемент. Не тот расклад — начальники грустят, — Во всех притонах пьют не вины, а отравы, Во всем у городе — убийства и облавы, — Они приказ дают — идти ва-банк И применить запасный вариант! Вот мент идет — идет в обход, Губернский розыск рассылает телеграммы, Что вся Одесса переполнута з ворами И что настал критический момент — И заедает темный элемент. А им в ответ дают такой совет: Имейте каплю уваженья к этой драме, Четыре сбоку — ваших нет в Одессе-маме! Пусть мент идет, идет себе в обход, — Расклад не тот — и нумер не пройдет! 1967