Иду на перехват

Черных Иван Васильевич

Я мельком глянул на него. Серовато-зеленые глаза внимательны и насторожены.

– Опозданий на службу и дежурство больше не будет. Не будет, безусловно, и нарушений в воздухе.

Вопросов больше не было.

– Кто желает высказаться?
– спросил председательствующий.

Встал Синицын. Глянул на меня сурово, кашлянул и заговорил:

– Вот вы, товарищ Вегин, на мой вопрос, как думаете служить дальше, ответили, что опозданий на службу и на дежурство больше не будет, не будет и нарушений в воздухе. Значит, как я вас понял, вы признаете свою вину только в этом?

Я молчал.

–

А разве и этого мало?
– продолжал Синицын после короткой паузы. Вчера вы опоздали в строй, сегодня опоздали на дежурство, а что будет завтра? Опоздаете в бой? Вы можете возразить: к чему, мол, такие крайности? Но такова закономерность падения. Вспомните первые дни своей службы в нашем полку. Вы были исполнительны, старательны и точны. Скажу без преувеличения, я возлагал на вас большие надежды. А что получилось? Стали нарушать дисциплину, мало интересуетесь военной литературой, вопросами тактики. Кстати, это касается не только вас. У нас и некоторые командиры живут старым багажом. А современная техника этого не прощает, мы убедились на горьком опыте.
– Он снова сделал паузу.
– В душе вы, наверное, возмущаетесь, почему мы так строго спрашиваем с вас. Я отвечу. Потому, что воинская служба, а летная в особенности, не допускает расхлябанности и несерьезности. Мы не можем оставить ваши проступки безнаказанными, и не только ваши, а каждого, кто вздумает нарушать армейские порядки.

Потом выступил Дятлов. Говорил долго и красноречиво, как заправский оратор. Мысль та же, что и у Синицына: за проступки надо платить. Еще бы его ученик и поклонник!

Слово попросил Геннадий. Я насторожился. Накануне у меня с ним произошел спор. Он тоже хотел убедить меня, что моя вина настолько серьезна, что не судить меня будто бы нельзя. Что он скажет теперь?

– Вегин мои друг. Мы вмисти учились в училище, вместе с ним стажировались.
– Геннадий волновался, и его украинский акцент звучал сильнее обычного.
– Вмисти жили здесь в одной комнате. И все же я не могу его защищать. Майор Синицын прав: Вегин пошел не по тому пути...

У меня зазвенело в ушах. Геннадий говорил что-то о законе дружбы, о современном бое, о дисциплине в воздухе и на земле. До моего сознания доходили лишь обрывки фраз. Он осуждал меня... Генка, мой друг!

Встал Юрка. Лицо красное, на широком носу и лбу видны капельки пота.

– Вегин и мой друг, - голос его дрожит.
– Такой не бросит ни в бою, ни в беде. В этом я уверен. И я не могу равнодушно слушать, как некоторые, говоря о службе и дружбе, думают прежде всего о том, как угодить начальникам.

Председатель суда постучал карандашом о графин.

– Прошу без намеков.

– А я без намеков. Вот тут выступающий до меня товарищ говорил о законах воинской службы и дружбы. Я согласен: они суровы и не допускают компромисса. Но чем нарушил их Вегин? Тем, что с разрешения командира вышел из строя, чтобы не дать возможность второму самолету "противника" прорваться к объекту? Или тем, что ночью, в сложнейшей обстановке, сделал все, чтобы атаковать цель? Да, он атаковал свой самолет. Но разве это только его вина?

– Товарищ Лаптев, вы уклоняетесь от основного вопроса, не говорите по существу дела, - сделал новое замечание председатель суда.

– Нет, я говорю по существу, - не уступал Юрка.
–

Или тем, что пришел на помощь товарищу, на которого напали хулиганы? Да, мы опоздали на дежурство. Но разве это было умышленно или из-за разгильдяйства? Нет. Так за что же вы судите Вегина? В чем он виноват?

Юркины глаза горели негодованием, он бросал вызов всем, и это только подлило масла в огонь. Едва он сел, как поднялся Мельников и с такой холодной яростью и железной логикой стал доказывать мою виновность, что суд офицерской чести принял решение ходатайствовать перед командующим о снижении меня в воинском звании на одну ступень.

Из клуба я вышел как пьяный. Стыдно было смотреть товарищам в глаза. И я не смотрел. Рядом справа шел Юрка. Мне хотелось плакать. Но слез не было. Они комом застряли в горле.

На плечо легла рука. Я не поднял головы.

– Послушай, Борис, - услышал я голос Геннадия.

– Убери руку, - спокойно, но требовательно сказал я, не глядя на него.

Геннадий повернулся и не сказал больше ни слова.

За окном брезжит рассвет. Я натягиваю на голову простыню. Сон не идет. В ушах все еще звучит голос председателя офицерского суда чести: "Возбудить ходатайство перед командующим о снижении лейтенанта Вегина в воинском звании на одну ступень..."

Я затыкаю уши и вдавливаюсь головой в подушку. Становится душно будто не простыня сверху, а толстое ватное одеяло. Сбрасываю ее. В комнате совсем светло. На спинке стула рядом с кроватью висит тужурка, на погонах, словно дразня, поблескивают по две звездочки. Скоро останется по одной. Мне представилось, как на меня смотрят товарищи, Инна. Нет, они не увидят моего позора! Уйду в гражданку.

Зазвенел будильник: вставать на полеты. Я не запланирован. Да это теперь и не имеет значения. Все равно мне делать на аэродроме нечего. С силой нажимаю на кнопку. Что-то хрустнуло, звонок захлебнулся. Сломался. Черт с ним! Больше ему будить меня не придется.

Зашел Юрка:

– Вставай!

– Я сказал тебе вчера.

– Не дури. Подумай, как ты будешь без истребителя...

– Переживу. Не я первый, не я последний.

– Напрасно ты. Тебя даже комэск ваш ценит. И на Генку не обижайся.

Он глянул на часы:

– Бегу, опаздываю.

Юрка ушел. Я снова укрылся простыней. Сон не идет. Думы, думы... Лезут они, непрошеные, и жалят, как осы. Что скажут родители и знакомые, как посмотрят односельчане? Мне казалось, что я уже слышу вслед едкие реплики: "Борьку-то Вегина выгнали из летчиков". Уехать куда-нибудь в город и устроиться там на работу... Да, пожалуй, так будет лучше! Ни упреков, ни насмешек. А Инна, если любит, приедет...

Предутреннюю тишину разорвал свистящий гул двигателей: перехватчики пошли в небо. Юрка Дятлов, Синицын. А я... Сердце разрывалось от обиды.

В дверь постучали.

– Войдите, - не совсем приветливо пригласил я.

Вошел Дятлов: невысокий, с крупными чертами лица, широкоплечий и длиннорукий, как тигролов, вернувшийся с охоты. Не ожидая приглашения, он прошел в комнату и сел у кровати. Я отвернулся.

– Что, бойкот объявил?
– в голосе беззлобная насмешка.
– Такие концерты девушке своей будешь закатывать, а к тебе пришел командир, товарищ, соизволь встретить его как положено.