Иду над океаном
Шрифт:
Ее рабочий день кончался в половине шестого. И до этого часа она работала, и работы было много — десять гнойных перевязок. Да еще масса мелочей — подать, убрать, отнести, принести. Физически она никогда не уставала и не боялась этой работы. Уставала она совсем от другого. Не появилось в ней и не было надежды, что появится та профессиональность, которая была у всех. Она видела с какой-то физически ощутимой болью все эти раны, инфильтраты, эти свищи. Не брезгливость, не отвращение сводило ей судорогой горло, а ужас: «Как, должно быть, это больно!» И поэтому работала она медленнее других. И на нее покрикивали всегда
Обедали девчата после всех, в раздатке, где стояли холодильники, посудная мойка, два стола — один для резки хлеба, другой для кастрюль, — и где была газовая плита. Со стола убирались кастрюли и ведра. Ставился на газ чайник, а девчата складывали в кучу все, что приносили из дома. Но, как ни странно, всегда получалось так, что ничего не было у одной лишь Ольги. Людка, старшая сестра из реанимационной, студентка пятого курса, большая, с грубоватыми мужскими чертами лица и голубыми громадными, словно чужими глазами, однажды сказала Ольге, видя, что та не ест со всеми:
— Ты эти штуки, Ольга, брось… Я все отлично понимаю. Сама когда-то пережила… Не дай бог. Идем.
С той поры Ольга не стеснялась. Дома редко готовилось что-то такое, что можно завернуть в бумагу или положить в сумочку. Свою зарплату Ольга тратила — то купит что-нибудь отцу, то матери, то Наташке, то Поле. Никто дома не радовался этим подаркам, а дарить вошло у нее в привычку. И она не перестала делать это даже тогда, когда однажды увидела, как отец отдал зажигалку, которую она купила для него за сорок рублей. Там было место для сигарет, и зажигалка заправлялась газом из баллона (баллон купила тоже). Она была не то серебряная, не то еще какая-то, но сделали ее роскошно. И она понравилась гостю. Какому-то танкисту. Отец сказал:
— Возьми. Я сигарет не курю. А папиросы в нее не лезут.
— Славная вещичка, — сказал тот. — Редкая. Откуда она у вас?
— Подарил кто-то… — Отец и вправду мог забыть, что это сделала Ольга.
Так что у Ольги денег почти никогда не было. Сегодня снова в реанимационной дежурила Люда. После того как поели, выпала минутка: они остались за столом одни.
— Что с тобой творится? — спросила Людка, внимательно глядя прямо в глаза Ольге.
— Да вроде ничего особенного… — Ольга помедлила и вдруг сказала: — Знаешь, никак не могу привыкнуть. Ни к чему: ни к работе, ни к дому, ни к самой себе… В общем, ты можешь думать обо мне что хочешь, — я словно вчера народилась или с Луны упала и не могу привыкнуть жить — никак, понимаешь?
Полчаса Ольга рассказывала. Она никогда не только не говорила так вслух, но и не думала про себя никогда так подробно и беспощадно. Несколько раз в раздатку приходили то сестры, то няни. Ольга пережидала и говорила опять. Потом за Людкой прибежали — кому-то в реанимационной стало плохо.
— Я очень тебя прошу, Ольга, — сказала Людка, поднимаясь с табуретки, — не уходи сразу после работы. Побудь здесь. К вечеру станет поменьше дел, и мы с тобой поговорим. У меня есть что сказать тебе. Очень прошу. Иначе мы так и не поговорим. А это нужно и мне. Договорились?
Со
Здесь, в отделении, больные жили подолгу, по нескольку месяцев, и к ним привыкали так, что они не казались уже больными, а словно и больные и все сестры работали вместе в одном учреждении. И только смерть все возвращала на свои места. И когда кто-нибудь умирал после долгой отчаянной борьбы за его жизнь — в отделении устанавливалась тишина. У кого-то открывалось кровотечение, кто-то температурил, кто-то не мог спать, кто-то грубил: «А, все равно один конец…»
Ольга, сдав дежурство, сидела в учебной комнате, потом смотрела, ничего не видя, телевизор, стоявший в фойе рядом с сестринским постом. Странно, никогда она не предполагала, что больница, больничные дела, больные займут так много места в ее жизни. И она думала сейчас об этом, ей было как-то грустно и спокойно. И вдруг пришла мысль: настолько глубоко в душе сидит клиника, что иной жизни у нее и нет. Но все-таки это не профессия. Ольга думала сейчас и твердо знала, что ни хирургом, ни терапевтом она не станет и не захочет стать никогда, как не стала настоящей медсестрой. Вчерашняя встреча с Нелькой и как продолжение ее — ужасная тяжелая ночь дома и то, что думала она о себе сейчас, — переплелось, перепуталось, и ясно ей было только одно: она не станет так жить далее, и первым шагом к новому ей виделось освобождение от своего дома. Ей было легко и как-то очень свободно оттого, что она сказала матери, и оттого, что она сама теперь решила, и решила бесповоротно.
Она позвонила домой, оживленно говорила с матерью, и при первых же звуках голоса Марии Сергеевны поняла — мать надеется, что у нее все прошло, а что было ночью — забыто. Ольга слушала ее голос, любовалась им — молодым, гибким, представляла себе лицо ее, гордилась в душе, но спокойно и легко думала, что жить дома не станет. А будет жить сама. Сама во всем.
— Я, наверно, буду ночевать здесь, мама.
— Хорошо, — ответила Мария Сергеевна. — Но это ведь тяжело: завтра тебе придется работать весь день, и ты устанешь.
— Ничего, мама. Мы же с тобой — медицина. А потом, работа моя не очень трудная, просто ее много. Много простой работы.
— Хорошо, Оля. Пусть так… — Она помедлила там, в своей комнате, где книги, где все изящно, как она сама, и добавила вдруг, едва скрывая тревогу: — Но если завтра прилетит отец, ты бы не поехала на аэродром?
Так уж было у Волковых заведено — женщины встречали самого Волкова на аэродроме, на какое бы время — большое иль краткое — он ни улетал.
— Не знаю. Если успею, мама…
Волков и Поплавский воевали в разных местах. И если Волков сменил во время войны летную профессию — начал в дальней бомбардировочной авиации, а затем стал штурмовиком, — то Поплавский как начал службу летчиком-истребителем, так и остался. От сорокового года по сей день не было машины, с которой он не встречался бы. И все же годы Великой Отечественной войны, проведенные ими по-разному, объединяли их, и они одни могли измерять случившееся сейчас высокими мерками тревожного сорок первого года, но они не говорили об этом, потому что и народу было много вокруг и потому, что практически многое им нужно было делать.