Иду над океаном
Шрифт:
Аня еще спала, и никаких грозных признаков не было. Мария Сергеевна осмотрела капельницу, проверила кислород. В три часа дня она позвонила домой. Домработница сказала, что Наташа дома и снова куда-то собирается.
— Ты куда это, доча? — спросила Мария Сергеевна.
— Ну, мама, — немного раздраженно, но сдерживаясь, заговорила Наташа. — Ты же знаешь, в понедельник у меня гимнастика! Я Поле об этом толкую, а она одно заладила: звони маме да звони! Ведь все знают — у меня в понедельник, в среду и в пятницу гимнастика. Господи!
Мария Сергеевна не прерывала ее, а дождавшись, пока дочка выговорится,
— Ничего не господи, Наталья. Поля не обязана знать, когда у тебя гимнастика. И она правильно говорит тебе — звони. Папы нет, у меня свои дела. Ты хоть поела?
— Да.
— Смотри у меня, — сказала Мария Сергеевна и положила трубку.
Потом вернулся в клинику Меньшенин. Несколько минут просидел он в ординаторской, думая о чем-то и постукивая короткими толстыми пальцами по стеклу. Он не обратил внимания на старшую сестру, когда та неожиданно вбежала, начала что-то говорить Марии Сергеевне, но, увидев Меньшенина, сконфуженно пробормотала:
— Ой, простите… — И исчезла.
— Если у вас нет другого дела, прошу пройти со мной в реанимационную, — сказал, помолчав, Меньшенин.
— Да, я готова… — тихо сказала Мария Сергеевна.
— Лучше бы было прямое переливание. Но это потом, — заметил он, думая уже о больной.
— Хорошо, — согласилась Мария Сергеевна.
Почему-то в присутствии этого человека она замечала то, чего не замечала прежде: что сестра на своем посту сидит спиной к той части отделения, где больше всего палат и где лежат тяжелые больные, что угол перед реанимационной темен и весы там не закрыты чехлом, что каталка, на которой возят в операционную больных, неряшливо заправлена какой-то мятой простыней. Мария Сергеевна заметила еще много разных мелочей, ужаснулась их обилию и с какой-то безнадежностью подумала, что всего этого, видно, не исправить до конца.
Ей было стыдно перед Меньшениным и неловко. А он молчал, и ничто в его облике не говорило, что он видит то же, что и она. Он шагал по коридору, нагнув лысую с громадным лбом голову и держа руки за спиной.
Уже потом Мария Сергеевна узнала о разговоре, состоявшемся у Меньшенина с группой институтских профессоров. Институтское начальство настаивало, сначала осторожно (Меньшенин так же осторожно и дипломатично отказывался), а потом уже категоричнее на том, чтобы студенты и врачи, присутствовавшие на операции Меньшенина, могли наблюдать за больной и дальше, до перевода ее из реанимационной в общую палату. Но Меньшенин настоял на своем, оберегая покой больной, и прибыл в клинику расстроенный. Он понимал, что его поймут не так, как он хотел, и страдал от этого.
Сам не зная отчего, он испытывал какое-то необъяснимое доверие к Марии Сергеевне, и с нею ему было спокойно, и он сознательно не спешил сейчас, потому что чувствовал рядом ее присутствие. У входа в реанимационную он обернулся и только раз поглядел в глаза Марии Сергеевны устало и твердо, как посмотрел бы в глаза мужчине.
Мария Сергеевна вновь почувствовала, как нарастает в ней чувство, которое она называла «это». Но, боже мой, каким непохожим на прежнее оно было! Только теперь она вдруг увидела свою прошлую жизнь в ином свете, и ей еще не до конца, не очень четко, но стало ясно, что жила она прежде какой-то камерной жизнью, не отдавая себя делу до конца,
Они вошли в палату.
Здесь жужжали электроотсосы, и от этого тишина казалась почти непроницаемой. Сестры, их было две, двигались бесшумно. Их глаза над масками были спокойными. И они чем-то напомнили Марии Сергеевне рабочих у станков. Она много раз бывала здесь, и первое впечатление от реанимационной уже давным-давно забылось, она привыкла к этой обстановке. Но сейчас, в присутствии профессора, она и реанимационную палату увидела глазами, свободными от привычки, точно вошла сюда впервые.
Аннушка открыла большие влажные глаза. На маленьком исхудалом, но все же нежном ее лице глаза эти были пронзительными и необычайными. Что-то в них исчезло, словно это была уже другая женщина, а не та Аннушка, которую Мария Сергеевна знала прежде.
— Здравствуй, — сказал Меньшенин.
Аннушка одними глазами показала, что слышит.
— Надо кашлять. Слушай, ты взрослая девочка. Теперь ты будешь жить иначе. Лыжи, коньки, свидания — все у тебя будет. Но теперь твое состояние от тебя самой зависит больше, чем от меня. Ты должна хотеть жить. Пока этого хватит. Кашляй. Ну, слышишь меня, кашляй! Не будет застоя в легких. Знаешь, как это делается? Смотри.
Меньшенин медленно вдохнул и осторожно, но достаточно коротко выдохнул воздух.
Потом он открыл грудь Аннушки и стал слушать, подолгу задерживая фонендоскоп на одном месте.
— Давление? — спросил он.
Мария Сергеевна ответила.
— Хорошо, — сказал Меньшенин. — Как она переносит внутривенное?
— Плазму, кальций — хорошо.
— Поставьте кровь.
— Хорошо.
И вот стало ясно: Аннушка будет жить. Сердце ее билось ровно и уверенно, хорошо перекачивало кровь. Изменился цвет лица — оно не стало еще румяным, но сам этот матовый цвет словно набрал силы, подобрели и успокоились глаза. Анализы на третий день уже говорили в полный голос, что все идет к лучшему. Меньшенин в палате стал бывать реже и не так подолгу, как прежде, но эти минуты он проводил в основном возле Аннушки. Он коротко давал указания, сам писал назначения и уезжал.
Теперь, когда тревога за судьбу больной улеглась, когда многое из того, что успел сделать Меньшенин за время своего пребывания в городе, потускнело и стало казаться обычным, поползли разные слухи и толки. Мария Сергеевна впервые услышала их из уст студента. Группа третьекурсников — у них был перерыв — курила на лестничном марше клиники. Мария Сергеевна возвращалась из рентгенкабинета и услышала лишь обрывок разговора. Высокий, красивый мальчишка с усиками, стряхивая пепел с сигареты, сказал:
— Ну, безусловно же, коллеги, уважаемый профессор придерживает кое-что для себя. А хирургия — это езда в незнаемое…
Кровь отхлынула от ее лица. Еще издали, шагов за пять до курящих, она сказала готовым сорваться голосом:
— Кого вы имеете в виду, коллега?
Она видела, как недоумение в глазах студента сменилось растерянностью, когда он узнал ее, и никак не могла припомнить его имя и фамилию.
— Ну так что же, коллега? — повторила она.
— Я, право… Видите ли… — начал он.