Иду над океаном
Шрифт:
— Да, слушаю, — ответил Витька привычным тоном, за которым ей было видно его лицо.
— Витька, это ты, да?
— Да, я. Что-нибудь случилось?
Она помедлила, перебирая пальцами телефонную трубку.
— Нель, что случилось? — снова, сквозь гул цеха тревожнее спросил он.
— Случилось. Знаешь, Витька, час назад я закончила ее…
— Я сейчас приеду. Через пятнадцать минут.
— Нет, — перебила она. — Не надо. Пусть будет как всегда. Хорошо?
— Я рад, что ты ее закончила, — сказал он. — Очень рад.
— Я пошла, Витька. Я устала и пойду медленным шагом. Хорошо? Не сердись…
— Я же сказал тебе: я рад за тебя. Я сейчас пойду и напьюсь.
— Только
— Что, Неля?..
— Так, — сказала она. — Ты и сам не открывай ее, и никому не показывай. Пусть она пока стоит так. Хорошо?
— Хорошо, Нелька. — Голос у Витьки дрогнул и потеплел. У нее от этой теплоты и трепета защемило сердце.
— Ты очень измучился со мной? — тихо спросила она.
Это у нее вырвалось невольно. Она боялась, что он сейчас станет беззаботно уверять ее в обратном. И все получится плохо. Но он ответил ей с другого конца провода:
— Я же сказал тебе: я очень рад за тебя…
Вначале она придумала себе дело — пойти за красками (хотя они у нее были) на склад к тете Кате. Узнать, что есть, потом зайти к Валееву, чтобы он разрешил, затем в бухгалтерию выписать документы, и только после этого долгожданные тюбики окажутся, наконец, у тебя в руках.
Мало радости бродить по всем этим инстанциям, по этажам. Придется разговаривать, улыбаться, отвечать на вопросы и самой поддерживать никому не нужные разговоры.
По возрасту и по положению ей надо пока ходить в молодых. А это значит с апломбом судить о работах других, высказывать какие-то оригинальные, ни на чьи больше не похожие мысли. С восторгом принимать предложение выпить «по-черному», под селедку на столе, наспех освобожденном от красок. При одном воспоминании об этом Нельке делалось нехорошо.
А еще она не любила ходить в Художественный фонд оттого, что там на втором этаже в общей мастерской работал человек, которого она и не любила и боялась. Весной, после окончания школы, готовясь в училище, она на последнюю десятку купила у него на базаре белила. А когда пришла домой и попробовала эти белила, из тюбиков сначала полезла какая-то каша, а потом полилась вода. Едва сдерживая слезы, она выпросила у соседа еще десятку и пошла на базар. Он был там, и он не узнал ее — много у него было покупателей. Она купила еще один тюбик. Но не решилась сказать что-нибудь. Страшен он был. Маленькое скуластое лицо, плотно стиснутые узкие губы, и глаза какие-то ожесточенные, круглые, глядящие зло из глубоких впадин, и выпуклый высокий лоб над ними. Над своим товаром он стоял в парусиновых штанах и пыльных сандалиях на босу ногу. А когда она спустя несколько лет впервые попала в здание Союза художников, первым, кого она увидела, был он. Сердце у нее закатилось от давней обиды, и она долго не могла перевести дух. Он, видимо, о чем-то догадался, но толком ничего не знал, а она молчала и по сей день.
Но сегодня ее почему-то потянуло в Союз. И она пошла, стараясь только избегать знакомых. Тетя Катя, завскладом, сказала, что краски есть, можно выписать. Потом помолчала, склонив голову, и вдруг решилась:
— Знаешь, не ходи. Возьми так — не выпишут. Валеев картину заканчивает, он предупредил — никому ни тюбика. У него там тайга, а наша тайга и зимой зеленая. Я знаю, сама в тайге выросла.
Нельке нравилось бывать в складе. Словно патроны, тяжелые, крупные, с одинаковыми головками, лежали в коробках тюбики с красками. Здесь пахло удивительным запахом, какой-то смесью красок, лаков, мела, пахло клеем и холстами, пахло железом от гвоздей и деревом от подрамников. Обернутые в бумагу, в коробках лежали кисти щетинные и скрепленные крохотными резинками
— Нель, а Нель, — позвала тетя Катя. — Вот я давно заметила, тебе нравится здесь бывать. А другие — схватят, что выписали, и едва не бегом. А другой берет краски, как кефир. Точно по пути зашел и на всякий случай. Отчего это?
— Я не знаю, тетя Катя. Видимо, оттого, что каждый по-своему работает.
— Муж у меня лесоруб был, — после небольшой паузы сказала тетя Катя. — Знаешь, леспромхоз есть — Даниловский. Сколько там лесорубов — батюшки мои! Сколько дерев поналомали! На том свете греха им не отмолить. Дерево-то, оно ведь тоже не так себе растет, не само по себе, а для чего-то. Вот муж мне показал — стоит кедр. Дерево, как все остальные. Ну, малость побольше да покрепче. А приглядись, сколько вокруг него живого всякого: и птицы, и звери, и травы, какая не возле каждого дерева-то поднимается. Это муж мой говорил так, а я и сама потом заметила, кто топор ай пилу с мертвой душой берет, без раздумий, тому хоть кедр, хоть береза, — зарубит, даже малое, невозникшее еще… Я, милая, здесь десять лет уже работаю. Я много чего видела.
Нелька давно пользовалась расположением тети Кати и никогда как следует ее не видела. И слова эти произвели на нее очень сильное впечатление. Она подошла к старой женщине, села напротив и сказала:
— Теть Катя, значит, вы мне верите? Верите, что когда-нибудь у меня получится что-то настоящее?
— Это ты должна знать. Я тебе говорю, что у кого дело в душу влезло, он и мастерок берет особо, и топор, а ты вот краски. Я, знаешь, Нель, и сама к краскам привыкла. Недавно болела неделю, так все думала-думала… Вот придет человек, а я знаю, чего он просить будет. Догадываюсь. Ты, Нель, приходи, я тебе всегда оставлю, что тебе надо. А потом уж оформишь.
Нелька ушла от нее с каким-то светом и тишиной в душе, словно сама видела, как дерево выросло.
Первая мастерская настоящего художника, в которой побывала Нелька, была мастерская Штокова. Она тогда собиралась писать дипломную работу. Осматривалась, с трепетом ходила по зданию Художественного фонда — замысла еще не было. И все казалось ей темой: случай на улице, группа парней, готовящихся к разминке на стадионе. Ярко-красные тренировочные костюмы и смуглое тело, шоссе с машинами, со светофором, с пестрой, яркой толпой. Она видела город, в котором провела свою юность, словно надолго уезжала и воспринимала его, город, из детства.
Их было трое дипломников: Фотьев, еще один парень с графического и она. Фотьев тотчас пристроился к ребятам в мастерской, которые готовились к выставке, заканчивали свои холсты. Много мастерских пустовало: художники разъехались на этюды. Фотьев работал в громадном помещении, пользовался чужими натурщиками, сшибал краски, кисти. Писал отдых рыбаков, вернувшихся с промысла. Он только на три-четыре дня съездил в колхоз, привез пару этюдов и несколько набросков. Фигуры и головы рыбаков. А остальное придумал уже здесь. Нельке казалось, что он очень талантлив и что работа его из гущи жизни и смело решена.
Она же все металась среди множества тем, каждое утро вставала с томительной нежностью в душе к очередной теме. И никак не могла начать. В руках все тускнело. Она сказала об этом Фотьеву. «Потерпи, — ответил он, — лишнее отсеется и найдешь главное. Но ты на себя не очень надейся. Есть же много такого, что надо. Пиши труд, пиши рабочих».
— Но их же надо знать!
— Ну и дура. Знать… Почитай статьи, посмотри, что иные творят. Или вот партизаны. Вечный хлеб. Всегда нужно и в любом количестве.