Иду над океаном
Шрифт:
Что-то новое входило в их отношения. Сказано было то, о чем они хорошо знали оба, но о чем ни разу еще не говорили. Теперь надо было строить жизнь иначе, на другой основе. И она сказала:
— Видишь, сколько я тебе наговорила. Но я тебе не предлагаю выбора. Бери меня такой, какая я есть.
— Да и я тебе наговорил…
Потом, засыпая, Виктор сказал:
— А все же трудно жить с художником.
Он умел спать тихо и спокойно, точно маленький. А она все никак не засыпала. Да и не хотела спать. Эта ночь, длящаяся целую вечность, дорога была ей, и она жалела, что уже четвертый час. Она осторожно встала и вышла на балкон. В лицо хлынула ночь — свежая,
В день прилета Меньшенина в обком пришло письмо с выставкома республики. Там писалось, что, несмотря на многие достоинства полотен художника Штокова, несмотря на очевидную талантливость его, несмотря на решение зонального выставкома, принять к демонстрации на выставке республики указанные полотна нельзя. «Биолог» труден для понимания, это скорее фрагмент из какой-то большой картины, а додумывать за автора, кто это изображен, почему персонаж находится в таком неестественном повороте, — не дело. Ничто в персонаже, в деталях не говорит о том, что это биолог. С таким же успехом портрет можно назвать и «На берегу» и «Сталевар на отдыхе». Со вторым полотном — «Китобои» — вообще трудно согласиться. Автор странно трактует образы наших современников, они очень общи, обстоятельства не типичны.
Письмо было большое. Алексей Иванович Жоглов читал его долго, хмурил свои светлые кустистые брови, покусывал губы. Он знал Штокова, знал о том, что старик очень мало пишет, что когда-то он был известен и пользовался в области большим авторитетом. Алексей Иванович был знаком и с историей его давнего полотна, которое навлекло тогда на Штокова большие неприятности. Эту картину Штокова — «Сорок второй», изображавшую цех сталелитейного завода, отнесли почему-то к очернительским. Сейчас Жоглов и себя считал в чем-то виноватым, недоработал, видно, пустил все на самотек. У художников в общем-то здоровый коллектив, хорошие традиции. Тематика того, над чем они работают, самая боевая. Валеев пишет «Восставшие», Зимин — «Политкаторжане», живописец-пейзажист Галкин создает неплохие свежие полотна, где видно и сельского труженика, и пейзаж современного села. Молодежь, правда, бродит. Но у тех поиски чисто по форме, а не по сути. Можно считать, что все благополучно. И надо же! Такая вдруг осечка.
Алексей Иванович решил зайти к художникам. Он нарочно не стал звонить Валееву, чтобы к его приходу не готовились и не расходовали зря время. Идти было вовсе не далеко.
Невысокий, но крепкий и подвижный, с суровыми, резкими чертами лица, он поднимался по лестнице в мастерскую Валеева. Но его уже увидели, услышали о том, что он приехал. Идти надо было на четвертый этаж. Он шел и здоровался, читал объявления и снова пожимал руки. И когда он наконец взобрался на самый верх, Валеев уже ждал его.
Жоглову нравилась мастерская Валеева, просторная, высокая, с окном в южную сторону — таким большим, что оно занимало всю стену и начиналось едва ли не от пола. И казалось, что в таком помещении грех писать плохо. Пахло красками, лаком, маслом, скипидаром, немного хорошим табаком. Валеев курил трубку. Это был скорее цех искусства, чем обыкновенная мастерская в два этажа. Стеллажи громоздились вдоль стен, уходя в высоту. Угол занимало огромное, завешанное холстиной полотно.
— Очень, очень рад. — Валеев с достоинством встретил Жоглова. Проводил до кресла. Он не выпускал изо рта трубки, лицо его, плоское, точно рубленное топором, и маленькие глазки голубого цвета были спокойны и хранили достоинство. И вся фигура художника в свободной вельветовой тужурке, в берете, сдвинутом на затылок, вся осанка его — все выражало приветливость и достоинство.
— Заканчиваешь? — Алексей Иванович кивнул на полотно.
— Повторяю. Авторское повторение. — Говоря это, Валеев приблизился к полотну и откинул занавес — Заказ есть, и сам решил кое-что улучшить.
Он вернулся на прежнее место и, взяв чистую кисть и указывая ею, принялся объяснять, какие недостатки он находил в прежнем полотне. Из густой темной, видимо, на рассвете, зимней тайги выходили партизаны. Валеев уже закрыл небо и сопки на горизонте, написал две-три фигуры, а остальные только тронул кое-где кистью. Он говорил, что его волнует фигура женщины в платке на первом плане. И он стал показывать Жоглову, как теперь он думает изменить ракурс, чтобы четче проступала сосредоточенность женщины и решимость, ведь всем этим людям предстоит решающая схватка.
Жоглов умом понимал, что все это нужно и важно, — немеркнущая тема. Но что-то в громадном полотне Валеева казалось скучным, не волновало оно сердце. И он слушал молча.
Некоторое время они еще поговорили о замыслах Валеева. Потом Жоглов сказал:
— Ты б, Василь Палыч, провел меня по людям…
Жоглов побывал у пейзажиста Галкина, у графиков, заглянул к скульпторам, смотрел их работы. Все здесь дружно и много работали, много начатого и незаконченного. Не стыдно будет художникам отчитываться перед съездом. Но о письме из выставкома он не сразу решился сказать. И только в мастерской Зимина, когда они остались втроем, Жоглов наконец показал письмо.
Высокий, сутулый, какой-то молчаливый и злой, Зимин, прочитав его, ответил:
— Ерунда! Чушь. Он — мастер.
— Ошибаться может и мастер, — негромко возразил Жоглов, глядя снизу вверх в стальные глаза Зимина. — Пишут-то солидные люди. Тоже мастера, да к тому же ученые.
— Да уж, — усмехнулся Зимин. — Но я голосовал за его холсты и снова голосую. Мастер он, чего там говорить. На всех не угодишь.
Валеев, видимо, имел свое особое мнение, но Зимина не перебивал. А когда тот замолчал, проговорил:
— Поговорить нужно, безусловно…
Жоглов перехватил злой и иронический взгляд Зимина. Валеев продолжал:
— Алексей Иванович, это вы правильно придумали — сразу к нам. Мы сейчас позовем Штокова и поговорим.
— Зачем же звать, — сказал Жоглов, — пойдем к нему сами. Так вот втроем и пойдем. Как, Зимин? Удобно это?
Штоков встретил их на пороге. Это была единственная мастерская, где Алексей Иванович не увидел ни одного нового холста. И прохладно здесь было оттого, что Штоков никогда не закрывал форточку. Он делал на заказ серию портретов передовиков области сухой кистью. А старые живописные холсты стояли лицом к стене. Штоков не предложил им сесть, да и сесть-то было некуда — один складной стульчик стоял посередине мастерской у мольберта. Высокий, еще выше Зимина и удивительно малоподвижный, Штоков читал письмо, перелистывая его толстыми пальцами. Потом вернул письмо Жоглову, молча, не меняясь в лице и, как прежде, не поднимая глаз, словно веки его были тяжелы ему.