Иду над океаном
Шрифт:
— Ну пусть, — сказал он после паузы, во время которой уже не думал о рентгенологе.
Когда ранорасширитель открыл переднее средостение, сквозь панцирь перикарда почти не передавались толчки сердца.
— Видите? — впервые сказал Марии Сергеевне Меньшенин. — Надо освободить от спаек устья вен и аорты… И легочной артерии.
— Игнат Михалыч, — сказала она, — тут близко диафрагмальные нервы…
— Я вижу, — сказал он. — Все равно — иначе не было смысла…
Рентгенолог был уже тут. Он стоял возле столика службы крови, и лицо его, белое и полное, ничего не выражало. Он даже без холодного любопытства смотрел издали на операционную рану. И ждал. Мария Сергеевна
Вся операция продолжалась три часа сорок минут. Но когда был наложен последний шов и когда Меньшенин выпрямился и бросил в таз последний иглодержатель, — операционная со всем, что там было, поплыла перед глазами Марии Сергеевны. Смертельно, нечеловечески хотелось сесть.
Меньшенин снял полиэтиленовый гремучий фартук. Потом глухо проговорил:
— Благодарю всех. — Выходя из операционной, он содрал с рук перчатки и сдвинул маску под подбородок. Старшая сестра проводила его взглядом и, улучив мгновение, словно за каким-то делом, подошла к выходу и стремительно подняла одну из перчаток. Мария Сергеевна грустно усмехнулась про себя: будь она помоложе — она сделала бы так же. И эта усталость, и чувство пережитой опасности, и сознание того, что она делала, может быть, впервые в жизни самое настоящее, делала, забыв себя, до полного самоотречения, — наполнило ее до краев.
Она медленно побрела вдоль коридора, потом спустилась по лестнице в вестибюль, как была в операторском халате, местами испачканном кровью. И только внизу, в вестибюле, увидев родителей Коли, поняла, что именно к ним она сейчас и идет.
— Операция закончилась, — сказала она. — Все пока хорошо.
Она перехватила полный ужаса взгляд маленькой бесцветной женщины, обращенный к ней, лотом догадалась, что женщина видит на рукавах ее халата кровь своего сына. Она смутилась и сказала:
— Простите. Но операция закончилась. Пока все хорошо…
Пожалуй, единственным на свете человеком, который ничего не знал об Ольгиных делах, кто не задавал ей вопросов, была Ирочка, Людкина дочь. Людмила уставала: работала, училась, стирала дочке белье, готовила ей обед, мечтала купить транзисторный магнитофон, которые только что появились в продаже, потому что до самозабвения любила музыку, любила своего хирурга, который был где-то далеко, и в реальное существование которого Ольга не верила; была суровой, деловой и в то же время суматошной и мягкой. И все это уживалось в одном человеке. И все же она, Людмила, была чрезвычайно цельной натурой, и такою она виделась Ольге, и такую ее Ольга, — она уже сознавала это, — полюбила. Иногда они весь день проводили вместе на работе в клинике, утром вместе ехали туда через весь город в переполненном трамвае, вечером также возвращались вместе, и тоже в переполненном трамвае, и тоже через весь город. И потом весь вечер были вместе. И когда наконец Ольга добиралась до своей постели — ног она под собой не чуяла и засыпала беспробудным, похожим на глубокий обморок сном без сновидений, без мыслей. Но трижды в неделю Людмила уходила на лекции с тем, чтобы вернуться к полуночи последним трамваем. Иногда ей нужно было в библиотеку. И тогда Ольга оставалась с Ирочкой.
Девочка играла, рисовала, и ее почти не было слышно. Ольга сама тормошила ребенка, усаживала рядом с собой и принималась читать. Но найти что-нибудь почитать Иринке в комнате было трудно. Ольга сама приносила книжки. А когда не было книжек — рассказывала. Она пересказала Ирочке все оперы и все балеты, которые знала, все легенды — про Геракла, и про Антея, про Бову-королевича, припомнила все до крохи, что сохранила ее
— Ирочка, почему ты не играешь с нею? Ты не бойся. Получу деньги — мы купим другую, даже лучше этой.
— А я играю.
— Ну как же ты играешь — ты ее даже в руки не берешь!
И вдруг Ирочка сказала такое, что у Ольги сердце замерло.
— Я так играю, нельзя же ее тискать — она же как живая! Я смотрю на нее и играю.
Ольга присела на корточки перед девочкой, повернула ее к себе за крохотные плечики и пристально посмотрела в ее мудрые большие глаза.
— Милая ты моя, милая, — прошептала она. — Ты совсем-совсем большая. Давай с тобой дружить.
— Значит, ты мне уже не будешь читать?
— Почему же?!
Разговаривать с Ирочкой было выше Ольгиных сил. Она разволновалась и с трудом сдержала слезы.
Она ничего не говорила Людмиле про то, что пережила в эти минуты. С Ирочкой она подружилась всерьез. И на работе вспоминала о ней, и душу заливало горячее нежное волнение.
Однажды Ольга уже ложилась, Ирочка спала, Людмила, с мокрыми еще после ванны волосами, садилась заниматься. И в комнате горела только настольная лампа. Людмила неожиданно, между делом, сказала:
— Ты что-то с Иркой больно по-взрослому…
— Она у тебя и есть взрослая, ты что, сама не знаешь?
Людмила повернулась на стуле:
— Знаешь, Оля, я сама удивляюсь, отчего она такая. У меня душа болит. А я ничего сделать не могу — и руки не доходят, и не знаю, что нужно, чтобы она стала настоящим ребенком. Ужас какой-то, безотцовщина, отсюда и все качества.
— Не говори так. Просто у нее такой характер. Ты ее не обижай.
— Да она спит же!
— Не в том дело, — сказала Ольга. — Ты не обижай ее — не говори так.
Что-то толкнуло Людмилу. Она поднялась со своего места, подошла к Ольгиной постели и села на край кровати.
— Я тебе не мешаю? — спросила немного погодя Ольга.
— Как это так?
— Ну — жить, я не мешаю тебе жить?
— Что бы я делала без тебя, дуреха ты!
— Правда, не мешаю?
— Вот я скоро закончу институт, начну работать. Минин меня возьмет, наверно. Я чувствую: он ко мне хорошо относится, — заговорила Людмила. — Буду я работать, а ты, милочка, учиться станешь… Обязательно — учиться.
— Ну, а к нему ты не поедешь?
— Знаешь, — не сразу отозвалась Людмила. Она сидела, касаясь горячим после ванны телом Ольгиных ног, и лица ее в полумраке не было видно. — Нет его и никогда не было. Я очень хотела ребенка. Как почувствовала в себе это…
— Что?
По голосу Ольга поняла: Людмила улыбается.
— Ты еще не знаешь — ну, женщина во мне зашевелилась… Подожди — и ты почувствуешь это. Я как только поняла, что во мне женщина зашевелилась, так и захотела ребенка. Ночами мечтала. Закрою глаза — и вижу. Ты знаешь — по внешности я такую доченьку и видела. Только по характеру, думала, другая она будет. И потом мы всем курсом на путину — в Охотск поехали. Вот там…