Идущие сквозь миры
Шрифт:
Снабжение и развлечения на базе бесплатные или почти бесплатные, а устраивать попойки и оргии в портах, куда заносила меня судьба, не тянуло.
На следующее утро — утро дня, на который был намечен побег, — на борту кроме меня осталось только двое: вахтенный матрос у трапа и новый, взятый вместо Адриана, младший боцман, в данный момент дрыхнувший в каютке.
Был еще суперкарго, но я отправил его на берег — купить фруктов, свежей зелени и рыбы для команды, приказав выбрать все самое лучшее. Зная этого грека, я был уверен, что он проторгуется с лавочниками до вечера.
Впрочем, даже если кто-то что-то и заподозрил (что почти исключено), то будет держать язык за зубами.
Выдать готовящийся побег — страшнее и гнуснее преступления представить было просто невозможно. Обречь на мучительную смерть своих товарищей, обречь других своих соратников стать их палачами… Такой долго не проживет — ходят слухи, что иногда было достаточно простого подозрения в доносительстве. От тех, с кем живешь бок о бок, скрыть ничего нельзя, и рано или поздно правда выйдет наружу, и тогда… Лишь считанное число подобных случаев зафиксировала память за всю историю существования межвселенской торговли.
Кроме того, по каким-то давно установившимся правилам хэоликийцы не поощряют стукачество в среде своих подчиненных. Возможно, таково их представление о достоинстве господина: не шпионить за слугами.
Хэоликийцы никогда не доискиваются — знал ли кто о готовящемся побеге и помогал ли беглецам. Наверное, из чисто прагматических соображений: как бы там ни было, не бежал, значит, наш человек, а раз так — за что же его наказывать?
У нашего левого борта стоял флагманский корабль флотилии, палубу которого мерил шагами Мигель де Сото, назначенный навархом.
Вот из дверей надстройки появилась Мидара, чуть кивнула мне.
На ней было черно-красное платье до колен принятого тут фасона, отороченное серым мехом. Под ним были черные плотные чулки, обтягивающие ноги, и короткие сафьяновые сапоги зеленого цвета. На заплетенных в четыре косы волосах еле держалась плоская шапочка-берет с пером. На плетенном кожаном поясе болтался короткий клинок.
— И куда же вы, с позволения сказать, думаете направиться? — спросил де Сото.
— А что такого? Разве почтенный Тхотончи говорил, что мне запрещен выход на берег? — ответила Мидара, уже ступив на трап.
— Да нет, но все же одинокой женщине тут не вполне безопасно. И потом… ведь, как-никак, по документам вы — моя сестра.
— Что ж, извольте. Я думаю зайти в веселый дом из тех, какие подороже и почище, и найти девочку помоложе, — с очаровательной улыбкой небрежно промурлыкала Мидара.
Дон Мигель даже изменился в лице от такого признания. Хотя за время службы на базе он пообтесался, но в глубине души оставался средневековым португальским кабальеро. Соответственно, ориентация Мидары не могла вызвать у него положительного отклика.
— Но… э-э… ваша спутница? — только и смог он произнести.
— А разве все женатые моряки хранят верность своим женам? — парировала Мидара.
Стуча каблуками по сходням, она сбежала на пристань.
Я увидел, как к ней присоединились Ингольф и Секер Анк, и все трое скрылись в водовороте заполнявшей причал толпы.
Проводив их взглядом, Мигель вздохнул:
— Увы, приходится только сожалеть, что такая достойная во всех отношениях женщина имеет столь противоестественные наклонности. А вам, друг мой, так и не удалось повидаться с синьориной Иветтой?
— Нет. И не знаю, когда получится. Кстати, я тоже хотел бы отлучиться — посмотреть на город.
— Вы разве никогда не бывали здесь? — воззрился на меня де Сото.
— Отчего же, бывал, не так часто, как другие, правда. Последний раз — три года назад. Первый раз — шесть лет назад.
То было мое первое плавание.
Позади остались недели изнурительного обучения, когда я спал по три-четыре часа в сутки. И первые дни плавания, когда все предыдущее показалось мне развлечением, и первый шторм, когда я каждую минуту ожидал, что меня смоет за борт, куда уже отправилось все съеденное мной.
Поэтому неудивительно, что приход в этот порт и первый мой выход на берег в ином мире были восприняты как дар небес.
В кабаке под заунывный визг какого-то музыкального инструмента мы выпили по объемистой кружке вина. Потом еще и еще.
Помню, когда мы вышли из кабака и направились в соседний, я оглядел узкую кривую улицу, низенькие покосившиеся домишки, из окон которых падал мутный рыжий свет и слышались женские вопли и песни на непонятных языках, и внезапно почувствовал себя таким одиноким и несчастным! Вокруг лежал чужой и чуждый мне мир… И мир, где я теперь живу, тоже чужой мне… И все миры, куда я когда-нибудь попаду, тоже будут чужими мне, а своего родного мне уже никогда не увидеть. Я разрыдался, чем вызвал беззлобный смех товарищей.
— П-по-моему, дружище, т-ты здор-рово перебрал! — слегка заплетающимся языком сообщил мне боцман. — По этому случаю нам надо выпить! Пойдем, я знаю тут з-замечательное местечко!
Я был очень пьян, не понимал ничего, и единственной внятной мыслью было, что нужно выпить еще и еще, чтобы все забыть.
Два или три раза я выныривал из хмельного омута… Помню только, что с кем-то обнимался, рассказывал кому-то совершенно бредовые истории, вместе со всеми бил в ладоши, глядя, как танцует на столе чересчур легко одетая красавица лет пятнадцати, сшибая стройными ножками кувшины и стаканы. Наконец я окончательно провалился в сладкий и приятный туман.
С трудом разлепив тяжелые веки, ощущая во рту вкус какой-то дряни, я выплыл из мутного забытья и обнаружил, что нахожусь в маленькой каморке с овальным окном, а рядом, непринужденно раскинувшись, еле прикрытая условно чистым покрывалом, расположилась упитанная грудастая девица. Ей, должно быть, было далеко за двадцать — возраст довольно почтенный для ее профессии.
Мне стало необыкновенно противно. Еще не выветрившаяся со времен прежней жизни брезгливость дала о себе знать.