Идя сквозь огонь
Шрифт:
— Хорек-Прыгунок оставил, — с трудом выдавила из себя бедняжка, — ему в радость было, когда я кричала от боли. Он и прижигал меня головней…
— Это одноухий, что ли? — изумленно воззрился на мертвого доходягу Газда. — В чем душа держалась, а туда же лез, куда и вся его родня!
— Махрюта молвил: «он муж твой, корись ему во всем!» — вздохнула недавняя пленница, — я и корилась…
— Надо же, муж! — яростно тряхнул чубом казак. — Лишь истязать других и был способен!
— Он сказывал, что как мужу, ему равного нет, — продолжала девочка, — говорил: «коли вскочу на кого, то пока не облегчусь трижды, не слезу!»
— Видали мы таких скакунов! — презрительно фыркнул Газда. — Все больше языком горазды!
— Больше сия тварь ни на кого не вскочит! — усмехнулся, глядя на мертвого татя, Харальд. — Без мозгов ему это будет непросто!..
— Сколько же ты пробыла в плену? — вопросил девочку казак.
— С прошлой зимы… — она потупила взор, вспоминая пережитый ужас. — Махрюта нагрянул к нам на хутор под Рождество, велел выдать двоих детей.
Дядюшка ему воспротивился, Махрюта и убил его из огненной ступы. Сказал: «коли чад не отдадите, всех порешу!»
А за спиной у него Сап с секирой да Щуп с ножами. Еще Жужик-Двоенос, — девочка кивнула на труп упыря, коему снес голову Бутурлин, — он серпом на цепи махал…
Батюшка покорился, вывел меня из избы вместе с трехлетним братцем. Его тати сразу сварили, а меня оставили, дабы было с кем жить…
— Жить?! — не поверил услышенному казак. — С тобой?!
— Вначале со мной, как с женой, жил лишь Махрюта, — всхлипнула она, — затем ко мне повадились Щуп, Сап да Хорек-Прыгунок. Я мыслила, атаман им сего не дозволит. А он, застав их на горячем, сам молвил: «Что мое, то ваше, братья!»
Казак ждал, что девочка сейчас расплачется, но, похоже, у бедняжки, претерпевшей немыслимые муки, давно закончились слезы…
— Видишь, кому ты дал волю! — с упреком обратился к Дмитрию побратим. — Уж лучше бы ты, брат, преступил свою клятву!
— Да сие от тебя и не требовалось, — добавил Харальд, — я никаких клятв не давал. Так что твой грех был бы на мне…
— А я не хочу, чтобы мой грех пал на других! — выдохнул Бутурлин, стараясь не смотреть в глаза истерзанному двуногим зверьем ребенку. — Тем паче, что я клялся именем Божьим!..
— Кому ты клялся?! — вышел из себя Газда. — Лиходею, на коем пробы негде ставить! Как по мне, лучше гореть в аду, чем отпустить на свободу такого зверя!!!
— Что я могу сказать? — поднял на друзей глаза, полные боли, Бутурлин. — Да, вы правы, во всем! Но мог… отступить от клятвы, я не протестую.
Кому бы ты никлялся, в первую очередь ты даешь слово себе. А обманув другого, невольно губишь свою совесть. Ныне ты нарушишь клятву, что дал людоеду, а завтра не сдержишь обещания, данного честному человеку…
Мой Наставник, о коем я сказывал, рек, что из малого зла вырастает большое. Хочешь избежать большого зла — не
допускай в мир малое. Так я и поступил…
— Молвишь, ты пресек малое зло? — криво усмехнулся Газда. — Нет, брат, ты выпустил в мир большое! Теперь одному Богу ведомо, сколько еще жизней погубит сей Махрюта!!!
— Оставь боярина, Петр, — попытался унять гнев казака Харальд, — ему нынче самому несладко… Будем надеяться, что душегуб угодит в топь и закончит жизнь, как Болотный Гуго!
— Хорошо бы! — криво усмехнулся казак. — Но, боюсь ад воскресит сего изверга, и он вернется в мир упырем, дабы пить кровь!
— Пусть, приходит! — пожал плечами бывший пират. — Уж чего-чего, а осиновых кольев нам не занимать! Взбодрись, боярин, у нас еще уйма незавершенных дел!..
С рассветом компаньоны покинули негостеприимный остров и по скрытой водой гати выбрались из болотного плена. Дабы земля, где упокоились людоеды, не стала рассадником заразы, боярин и его друзья снесли трупы в избы и, обложив соломой, предали огню.
Обернувшись на твердом берегу, они узрели над топью зарево пожара. Мерзости, творимые извергами, тонули в пламени, очищавшем их былое пристанище от скверны людоедства…
Выйдя на восточную дорогу, путники поспешили к корчме Гоготуньи, где оставили на ночлег лошадей. К немалому удивлению Харальда и Газды, они не пропали со двора и встретили хозяев радостным ржанием.
— Глядите, братья, целы жеребчики! — облегченно вздохнул казак. — Видно, Господу угодны были наши ночные деяния. Вот он и позаботился о лошадках!..
— Слушайте, братья, — продолжил мысль Газда, — может, нам сжечь и сей вертеп?
— В том нет нужды, — отозвался датчанин. — Что проку в сожжении? Глядишь, обоснуется здесь какой-нибудь добрый корчмарь и будет мирно торговать пивом…
Дальнейший путь компаньоны проделали в молчании, поскольку все мыслимые темы были исчерпаны ими еще на острове. Хуже всего чувствовал себя Бутурлин.
Упрек Газды засел в его сердце зазубренной стрелой, вынуть кою московиту никак не удавалось. Видя его угнетенное состояние, Харальд решил поддержать друга.
— О чем задумался, боярин? — поравнявшись с Дмитрием, вопросил его мореход.
— Да вот дивлюсь тому, как людоеды приучили своих коней находить тропу на болоте, — ответил, не поднимая глаз, Бутурлин, — Сие похоже на диво!
— Что ж, голь на выдумки хитра! — согласился с ним датчанин. — Но об этом ли ты мыслишь? Сдается мне, тебя иное гложет…
— Угадал, — подтвердил его мысль Бутурлин. — Газда был прав! Лучше бы я нарушил клятву!
Погубил бы свою душу, однако бы спас других! А сколько еще жизней отнимет сей тать, гуляя на воле?