If you're going through hell keep going
Шрифт:
— Нет, Лидия, — отвечает он, ставя еду на компьютерный стол. — Как позже оказалось, это был неметон.
— Оу, — произношу я, ставя рамку на место. Один вопрос так и вертится у меня на языке, но я боюсь, что это может прозвучать не совсем тактично, и потому решаю зайти с другой стороны. — Между вами что-то есть?
Стайлз протягивает мне кружку красного цвета. От её содержимого идёт пар, а так же приятно пахнет мятой.
— Ты имеешь в виду нормальные, полноценные, взаимные отношения? — я
— Но ты всё ещё любишь её так же сильно, как и последние десять лет, да?
Стайлз не торопится отвечать. Он аккуратно берёт вторую кружку с подноса и тоже делает глоток. Я вижу, как он щурится, когда обжигающая жидкость попадает на язык. Затем он, несмотря на то, что кружка горячая от содержимого, плотно обхватывает её двумя руками, словно пытается согреться. Его взгляд направлен перед собой, но в пустоту.
— Не знаю. Наверно. Вероятнее всего.
В свою очередь, я практически на сто процентов уверена, что он не “наверное”, а точно её любит. И всегда будет.
Сколько я себя помню, этот мальчишка с лицом, покрытым причудливой россыпью родинок, и янтарными чистыми глазами всегда любил рыжеволосую красавицу. Но при этом, он не был похож на тех страдальцев, которых показывают в кино — он всегда знал, что ему ничего не светит, но, тем не менее, никогда не сдавался. Помню, как однажды случайно услышала часть разговора Скотта и Стайлза, где он сказал: “Чувак, она не игнорирует меня. Я просто до сих пор не появился на радаре её жизни. Вот увидишь, всё ещё будет!”.
— Когда Дитон рассказывал про обряд, что вы совершили для спасения родителей, он упоминал о ком-то, кто бы смог вернуть вас обратно. Эмоциональная цепь, или … Якорь. Ведь она твой якорь, не так ли?
Стайлз кивает, а затем снова делает глоток.
— Всё равно, многое изменилось с тех пор, как вы вместе танцевали на зимнем балу. С тех пор, как уехал Джексон. Даже я это вижу. Не теряй надежды, приятель, всё ещё будет!
Я произношу это, а у самой на душе, почему-то, скребут кошки.
Мне не нравится смотреть на такого Стайлза — задумчивого, грустного, несчастного.
Даже когда он не спит несколько суток из-за ногицунэ, он и то выглядит бодрее, чем сейчас, когда я затронула тему Лидии.
— Эй, ну, не грузись, — я делаю глоток, и чай обжигает моё горло. — Не стоило мне об этом начинать разговор. Лучше ты спроси меня о чём-нибудь.
Стайлз медленно переводит взгляд на меня.
— Да, нет, всё нормально. Просто в последнее время, я не могу с уверенностью сказать, что вообще способен думать о чём либо, кроме собственной смерти. Потому что пока, это — единственный способ одолеть ногицунэ.
— Даже думать о таком не смей. Никто больше не умрёт.
Я опускаю кружку на пол. От сказанных Стайлзом
Я забираюсь на кровать с ногами и обхватываю колени руками.
Мы оба молчим, потому что знаем, что не стоит ждать чуда. Только сказки и детские истории заканчиваются хэппи—эндом. А таким, как мы, счастливый конец не положен.
Иллюзий больше нет. Но есть ли надежда?
Не знаю, сколько времени мы проводим вот так, сидя рядом друг с другом, погружённые каждый в свои собственные мысли.
Минута. Десять. Может, даже час.
Но когда я, наконец, отмираю и тянусь к кружке на полу, чай оказывается холодным.
“Вы не сможете убить меня”.
Чужой голос в моей голове раздаётся словно гром среди ясного неба, отчего я дёргаю рукой и переворачиваю кружку.
Чай растекается по полу и, дойдя до ковра, исчезает в синем ворсе.
— Ты в порядке, Брук?
Я выпрямляюсь и прикладываю палец к губам.
“Это моя игра. Вы не сможете победить меня в моей собственной игре”.
— Брук? — снова зовёт Стайлз, и я прижимаю свою ладонь к его губам, чтобы тот замолчал.
“Хочешь играть на моей стороне, Брук? Эти подростки так или иначе проиграют, а ты можешь остаться в победителях. Ты будешь моим тэзудзи, Брук. Ты будешь моим “образцовым” ходом. Ты будешь моим победным ходом”.
Голос ногицунэ шепчет в моей голове.
Он не кричит, не пытается насильно переманить меня на свою сторону.
Он словно очаровывает.
Я прислушиваюсь, но больше ничего не слышно. Я концентрирую зрение на глазах Стайлза. Он опускает и поднимает брови с определённой периодичностью, пытаясь призвать меня убрать руку.
— Что это было? — тут же спрашивает Стайлз, как только я освобождаю его от печати молчания.
— Голос, — отвечаю я, а затем тянусь с футболке юноши, и не успевает он сообразить, как я задираю её, оголяя его спину.
Фигура Лихтенберга стала меньше.
Точнее, ещё немного, и она вовсе исчезнет.
— Что там?
— У нас практически не осталось времени …
Я протягиваю руку и провожу подушечкой указательного пальца по одному из коротких разветвлений метки. Вижу, как под моим прикосновением кожа Стайлза покрывается мурашками.
— Чей это был голос? И что он сказал тебе?
Я поправляю обратно его футболку.
— Ногицунэ. Он сказал, что я буду его победным ходом. Он знает о том, что рейко слышит его. Каждый раз, когда ты рядом, я слышу, как он зовёт меня. Стайлз, я боюсь, что рейко может сдаться … Один раз он уже пытался убить близнецов, и я не хочу, чтобы он повторил свою попытку. Или же причинил вред кому-то из вас.