Игра Бродяг
Шрифт:
Лиса лежала все так же — лапы вытянуты, шерсть блестит под солнцем. Мертва. По-настоящему. Как легко все получилось.
Чуть дальше был маленький овражек, заросший травой. Можно спрятать Лису там… Девочка взяла собаку за лапы, но сразу отпустила ее и отшатнулась. Но нет, Лиса больше не укусит, — вон сколько крови уже натекло. Девочка снова ухватила собаку и потащила ее. Собака была тяжелой, почти такой же тяжелой, как совесть той, которая ее прикончила.
Стараясь не смотреть на кровь, подсыхающую на медно-рыжей шерсти, девочка принялась говорить с собой. Разве собака не загнала ее на дерево, не хотела растерзать ее? Ей пришлось защищаться. Лиса сама виновата, что так закончила. Ведь так? Так?
Она выдохлась. Ее глаза щипало, но у нее не было времени плакать, нужно все сделать быстро, пока никто не увидел. Она подтащила тело собаки к краю обрыва и столкнула его вниз. Упав в высокую траву, собака скрылась из виду. Девочка выдохнула, затем всхлипнула. К тому времени, как она добралась дома, слезы бурлили в горле.
Распахнув дверь, она увидела отца. Это было неожиданно — на тот момент девочка не видела его уже несколько недель. Отец выглядел грязным, еще больше исхудавшим и весь зарос щетиной.
— Что случилось? — спросил он, едва глянув на девочку.
Девочка села на пол и заплакала. Плакала она крайне редко — даже когда она кричала и требовала еды, ее глаза оставались сухими, как пустыни. Сейчас с непривычки она начала захлебываться слезами. Отец подхватил девочку и, усевшись на их единственный шаткий стул, пристроил ее у себя на коленях. Она рассказала ему про Лису, про все.
— Иногда хорошие люди совершают ужасные вещи, борясь за что-то очень важное для них… например, за свою жизнь, — сказал отец, выслушав.
— Разве это не делает нас тоже ужасными?
Отец помолчал.
— Все гораздо сложнее, — наконец сказал он.
Она решила, что отец сам не знает, что и как, но это неважно. Она закрыла глаза и прижалась к его груди. Она еще помнила, каким веселым и добрым он был когда-то.
Ночью ее разбудила перебранка родителей. Голос матери звучал истерично, злобно. Впрочем, это было обычное для нее дело — она обладала нервным, неровным характером и вспыхивала легко, как промасленная тряпка. В деревне все винили на ее дурную кровь. Ее кожа была смуглой, как жженый сахар, а волосы черными, как уголь. Отец притащил ее откуда-то издалека. Никто из троих детей не взял его светлой кожи, светлых рыжеватых волос и серо-зеленых нарвулианских глаз.
— Мы едим хлеб из шелухи! — выкрикнула мать отчаянным шепотом. — Мы стали как цыплята, нам дорого каждое зернышко. Проклятье!
Отец что-то ответил, но слишком тихо, чтобы разобрать, что именно.
— У нас нет еды для нее, — продолжила мать. — Мы должны что-то сделать. Оборвать это страдание.
Возражающий голос отца.
— Она в любом случае умрет. Ты видел ее ноги? А руки?!
Молчание в ответ.
— Нет! — зарыдала мать. — Я не хочу наблюдать это снова! Это медленное, невыносимое угасание…
— Не умножай зло, — произнес отец, и в этот раз его голос прозвучал внятно.
— Зло? — выкрикнула мать. — В этом мире не осталось добра или зла. Одно страдание!
И затем они оба умолкли.
Час спустя девочка все еще не могла уснуть. Беззвучно, в полной темноте, она перебралась на не застеленную кроватку умершего брата. Кровать была ей мала, и, чтобы уместиться, девочка свернулась клубочком. Она закрыла глаза, наконец-то забывая услышанное и нестерпимый золотистый блеск на собачьей шкуре.
Вскоре ее разбудил отец. Стояла темень. Рассвет только подкрадывался.
— Просыпайся. Мы должны идти, — голос отца звучал непривычно глухо, и вместо того, чтобы подчиниться, девочка вжалась в жесткое, занозистое дно кровати.
Отец вытащил ее из кровати и поставил на ноги. Девочка посмотрела на него снизу-вверх — растерянно хлопающая ресницами, сонная, не понимающая, что происходит. Ей не понравилось виноватое выражение отцовских глаз и сам он ей тоже сейчас не понравился. Он казался чужим человеком.
— Куда идти?
— Просто… идти, — потупился отец.
— Отправляйся с отцом, — строго приказала мать, мелькнув за его спиной.
Девочке захотелось вцепиться в спинку кровати так, чтобы ее никто не мог оторвать, и кричать, пока они оба не оглохнут, но все затмило воспоминание: шерсть собаки, сияющая на солнце.
Отец сжал ее руку (девочке было больно, но она ничего не сказала; она как будто онемела), и они вышли из дома. Мать смотрела им вслед — думала ли она о том, как будет сожалеть о содеянном, или же о том, что скоро избавится от лишнего рта?
Девочка едва перебирала ногами и остановилась бы совсем, если бы отец не тащил ее за руку. На длинной улице они увидели лишь двух собак. Те только подняли головы посмотреть на них. При отце собаки не посмели ее облаять.
Девочка все молчала.
— Почему ты такая грустная? — спросил отец. — У тебя что-то болит? Голова? Ногу натерла?
Девочка угрюмо мотнула головой. Нет.
— Мы пойдем погулять в лесу. Ты всегда хотела увидеть лес, — отец был готов говорить что угодно, лишь бы между ними не было так тихо. Считать листья на деревьях.
Солнце медленно поднималось. Тяжелый, истекающим красным огнем шар. Они вышли из деревни. Отец все еще говорил что-то. Девочка ненавидела каждое его слово. Они прошли мимо дерева. Впереди был маленький овражек.
— Папа, — сказала она, — ты собираешься убить меня?
Он дернулся и отпустил ее руку.
— Нет, конечно, нет, — пробормотал он. — Почему ты подумала такое?
Затем девочка увидела в его глазах опасение: «Она же может убежать». Он снова уцепил ее за руку, на этот раз крепче.