Игра над бездной
Шрифт:
В первое же утро Субрис надул их. Вместо обещанного кофе он принес ведро теплой воды.
— Кофе не принести, — пояснил он. — Пахнет сильно, издали почуют. Если кто забредет в малую котельную, сразу унюхает, откуда тянет. А воду я буду вам менять каждую ночь.
— Но чай-то так сильно не пахнет, чтобы его почувствовать через переборки котельного… — сказал Илмар.
— Чай заваривают только после обеда. Я тогда придти не могу.
Пришлось им обходиться водой.
— Теперь мы не просто арестанты, но наказаны темным карцером, сидим на хлебе и воде… — пошутил Илмар после ухода Субриса.
— Наверно, наше преступление того стоит, — ответила на шутку шуткой Ирена. — Я думала, все
— Этот-то — хлюпик и заморыш… — презрительно проговорил Илмар. — Если бы моряки были только такие, старик Нептун от злости заболел бы.
На четвертый день, когда пароход добрался до Северного моря, погода посвежела. «Ладогу» стала раскачивать крупная волна и с гулким плеском неистово бить в стальную обшивку бортов. У Ирены началась морская болезнь, и Субрис опять-таки на этом выгадал, продавая по неслыханной цене лимоны. О, как же Илмару хотелось взять за грудки этого жалкого мужичонку и тряхнуть его как следует, чтобы унялась его неутолимая алчность! Но разве мог он себе это позволить? Разве смел хотя бы презрительным словом высказать свое отношение к этому гнусному прощелыге? Его судьба и судьба Ирены зависели от расположения Субриса — если его разозлить, то в порту он мог выдать их полиции и к тому же присвоить вещи Илмара. Ведь он передал их без свидетелей.
На третий день буря стихла и Ирена выздоровела, Во время болезни она ничего не могла есть, и теперь ее организм требовал своего. Но запас продовольствия Илмара был рассчитан только на одного человека, правда, с резервом на несколько лишних дней, но все же недостаточный для двух едоков на все путешествие. Они оба это знали, и каждый старался сократить свою порцию, в то же время не позволяя это делать другому.
— Ты, наверно, еще не здорова? — предположил Илмар за очередной едой.
— Нет, я чувствую себя хорошо, — заверила его Ирена. — Это путешествие меня закалило.
— Отчего же ты не ешь?..
На это ей ответить было нечего.
— Ты, наверно, привереда избалованный… — рассудила Ирена, когда Илмар изображал отсутствие аппетита.
— То есть?
— Я вижу, что эта прекрасная еда тебе не по вкусу и бисквиты не хороши.
Они снова обманывали друг друга. Но это был совсем другой обман: светлое, доброе чувство побуждало их ко взаимному самопожертвованию, а странная робость мешала им облечь в слова признательность друг к другу.
Ирена боялась чем-либо обременить Илмара и, когда болела, чувствовала себя перед ним виноватой за свою слабость. И если бы он знал, какое чувство уверенности и счастья наполняло молодую женщину, когда она засыпала около него с сознанием, что он не смыкает глаз и оберегает ее отдых! А знает ли она, что в эти минуты он думает только о ее покое, ласкает взглядом ее запыленное, осунувшееся и тем не менее красивое лицо и что рука его жаждет прикоснуться к ее лбу? И он был готов сделать все, лишь бы ей было хорошо, — делать так, чтобы она об этом не ведала, благодарностью не нарушила тайной прелести этих чувств. Однажды, проснувшись невзначай, она поймала на себе взгляд Илмара, и нежный, ласковый блеск его глаз наполнил ее безмолвной радостью. Да, теперь она знала, что день вчерашний не имеет власти над их судьбами, что они так же близки и еще ближе друг другу, чем прежде, и ожидаемый конец путешествия сулил им нечто безмерно прекрасное, единственное и неповторимое в человеческой жизни.
Но было и нечто другое, о чем они не знали, и это нечто приближалось скорым ходом — столь же могущественное, как голос природы в их сердцах и столь же таинственное, как и самые прекрасные их чувства.
Шла восьмая ночь пути. «Ладога» прошла Северное
«Ладога» плыла. Рулевой словно изваяние стоял у штурвала и монотонным голосом повторял команды штурмана, перекладывая руль то в одну, то в другую сторону. Впередсмотрящий время от времени отзванивал сигналы на носу корабля, возвещая о появлении новых маяков или других судов. Потом рында какое-то время молчала и впереди не было никаких огней. Вахтенный офицер смотрел на хронометр: двигаясь шестиузловым ходом, «Ладога» должна была через определенное время выйти на точку поворота, и тогда слева появится следующий путевой огонь. Когда это время прошло, офицер послал матроса проверить лаг.
Матрос свое задание выполнил за две минуты. Все было в порядке, пройдено столько-то, и на точку поворота вышли, но путевого огня видно не было. Штурман свистнул впередсмотрящему.
— Что там, ничего еще не видно?
— Нет, штурман! — откликнулся матрос.
— Странное дело, должны быть видны три красных проблеска… — проворчал штурман, вглядываясь в неразличимый ночной горизонт. Из штурманской рубки вышел капитан. Он ничего не сказал, только подошел к штурману и стал напряженно смотреть влево по ходу. Вид у офицеров был озабоченный и напряженный.
Прошло еще несколько минут.
— Весьма странно, — пробормотал капитан и неуверенно направился к машинному телеграфу. Взялся за рукоять, но не поворачивал, очевидно, надеясь, что вот-вот покажется ожидаемый огонь. Но он не появлялся, и капитану ничего не оставалось, как подать механику сигнал «Внимание!». Механик подтвердил — сигнал услышан.
В это время горизонт вокруг «Ладоги» затмился белесой влажной пеленой такой густоты, что не видна была передняя мачта в отблеске огней ходового мостика.
— Туман… — тревожно прошептал капитан и резко перебросил рукоять машинного телеграфа. Всхлипы машины стали спокойнее, судно пошло средним ходом.
— Лево руля! — приказал капитан рулевому. Нос «Ладоги» отвалил на несколько градусов. — Так держать!
Маневр был сделал наудачу, потому что истинный пункт поворота был пройден раньше, и теперь ни компас, ни морская карта не могли помочь выйти на верный курс. Другой капитан дальше не пошел бы и принял решение отстояться на якоре, покуда не рассеется туман. Командир «Ладоги» славился своей лихостью — он даже в Ла-Манше при густом тумане не сбавлял хода. А тут он хотел на следующее утро прибыть на ливерпульский рейд.
Справа должен был быть последний из Гебридских островов. Если все пойдет гладко, то через пару часов узкость Малый Минч останется позади и до самого Северного канала судно сможет идти смело, полагаясь только на компас. Потому этот отважный мореплаватель и не вызывал матросов на брашпиль для постановки судна на якорь, а только скомандовал делать промеры глубины. Лотлинь показывал тридцать метров.
— Хорошо, — сказал капитан. А судно шло, зарываясь все дальше в клубы тумана, покуда штурман, в третий раз измерив глубину, не доложил: