Игра в марблс
Шрифт:
Никаких больше секретов. Моя жизнь не будет больше расколота. Я стал ненавидеть того человека, в которого я превратился. Довольно секретов. Только не с Кэт. Она – мой шанс начать все сначала.
Ее квартира – миленькая гостиная, две спальни, ее и дочери, которую никак не удается выпихнуть в самостоятельную жизнь. На стенах ее собственные рисунки, на подоконнике сохнут раскрашенные вазы и пресс-папье, карабкаются вверх лиловые и розовые цветки, пресс-папье в завитках и спиралях. Я рассматриваю их, а из крошечной кухни, где она готовит, доносится чудесный аромат.
– Я только что записалась на курсы рисования. Рисования на стекле,
– Это отличается от рисования на бумаге? – спросил я.
– Еще бы – и чтобы это выяснить, пришлось выложить семьдесят пять евро.
Я присвистнул.
– У вас есть хобби?
Простой вопрос, такой простой для многих людей. Но я замер. Я колебался, несмотря на твердое решение, которого я держался всю неделю в ожидании этого вечера.
Почувствовав мою нерешительность, она прервала свою работу и перешла к проему, соединяющему кухню со столовой-гостиной. За ее спиной на плите горел огонь. Зеленые глаза смотрели на меня в упор.
Внезапно перехватило дыхание, словно я должен был признаться в чем-то очень важном. Меня даже пот прошиб, я чувствовал капли на лбу. Давай же, Фергюс. Скажи ей.
– Я играю в марблс. Собираю шарики. – Единой фразы не вышло, я даже не был уверен, насколько осмысленны мои слова, но я отчаянно цеплялся за спинку стула, и она, окинув взглядом меня, мою позу, мою тревогу, широко улыбнулась:
– Это чудесно! Когда у вас ближайшая игра?
– Завтра, – прокашлял я.
– Мне бы хотелось прийти посмотреть. Можно?
Совершенно растерянный, я согласился.
– Знаете, я сегодня тоже играла с шариками. – Она засмеялась и продолжала болтать, давая мне время прийти в себя: – Я ветеринар. И какие-то умные люди додумались использовать стеклянные шарики, чтобы предотвращать течку у кобыл. Сегодня я засовывала в матку кобылы шарик диаметром 35 миллиметров. Первый раз – и для меня, и для лошади. И знаете что? Она, похоже, тренировалась играть в пинг-понг – вытолкнула шарик обратно. В ту же секунду и прямо мне в руки. Пришлось все проделывать по второму разу. А эта компания выпускает свои шарики под названием «ло-шарики», само собой.
Я расхохотался, осчастливленный и тем, как легко она приняла мое хобби, и какую смешную рассказала историю.
– Я добуду вам такой шарик, – пообещала она, возвращаясь к плите. – Небось такого у вас в коллекции нет.
– Нет! – Я смеялся уже чуть ли не истерически. – Такого нет.
– Расскажите же мне о своих шариках, расскажите о коллекции.
И я начал с самого начала, с отца Мерфи, и кладовки, и кровяников, и уже не мог остановиться. Я рассказал ей про Хэмиша и как мы обыгрывали лохов. Рассказал ей о моих братьях, рассказал о международных чемпионатах. Мы пили вино и ели жареную баранину, и я рассказывал ей о своих играх, о команде «Электрические бабки», о том, в каких пабах я играю и как часто. Рассказал ей о Хэмише, все-все рассказал о Хэмише, и о моей коллекции, и как мама штрафовала нас за ругань и складывала шарики в банку. Я рассказал ей о том, как я сжульничал и что Джина и Сабрина до сих пор не знают про шарики, и попытался объяснить – с большим трудом, – как так вышло. Мы выпили еще вина, и мы занимались любовью, и я продолжал рассказывать, когда мы лежали обнаженные в темноте друг подле друга. Я просто не мог остановиться. Я хотел, чтобы эта женщина знала, кто я – без утайки, без лжи.
Я рассказал ей о братьях, о том, как я отдалился от них и никогда себе этого не прощу, и она, растроганная, сказала, что позовет их на обед, а я сказал – нет, это уж слишком, я не могу, они не могут. Но она росла единственным ребенком и всегда мечтала о большой семье. Так что в следующие месяцы у нее побывали Энгюс с Линн, потом Дункан и Мэри, Томми с новой подружкой, Бобби и Лора, Джо и Финн. И каждый раз это было прекрасно, так что потом она проделала все по новой, приглашая своих подруг.
Она спрашивала меня, что в ней такого, что меня сразу поразило, что привлекло к ней в первую же минуту, потому что мы и правда были без ума, словно опьянены друг другом. Я отвечал: ее глаза. Кошачьи глаза. Каламбур. Глаза Кэт. Если совсем точно, «иноземные кошачьи глаза» – по большей части их делают в Мексике и на Дальнем Востоке. Обычно они одноцветные, четырехлопастные, стекло чуть зеленоватое, как бутылочное. Внешний ободок ее радужки такой же бледно-зеленый, как бутылочное стекло, а внутри чуть ли не радиоактивное вещество, так ярко светится.
– Сколько за меня дали бы в идеальном состоянии? – поддразнила она меня как-то утром, еще в постели. – Скажем, в двадцать один год, еще до детей?
– Ты сейчас в идеальном состоянии. – Я лег на нее сверху. – Ты только посмотри. – Я завел руки ей за голову, удерживая. – Ты прекрасна. – Мы поцеловались. – Но для коллекции совершенно не годишься, – добавил я, и мы оба расхохотались.
Она сказала мне: когда я признался ей, что играю в марблс, она по моему лицу поняла, как трудно мне было даже выговорить это, я выглядел так, словно для меня это вопрос жизни и смерти, она поняла, что я еле выдавил это из себя и, если она сейчас допустит ошибку, скажет что-то не то, я повернусь и уйду, а она не хотела отпускать меня.
Первый ее мне подарок – шарик. Конечно, ею самой и разрисованный.
Единственное, о чем я жалел каждый день, который проводил с Кэт: я еще не связал все концы, моя жизнь еще не вполне совершенна. Совершенство наступит тогда, когда я познакомлю с Кэт Сабрину. Я откладывал их встречу – не потому что боялся, как они поладят, я был уверен, что все получится, но Кэт знала меня настоящего, игрока в марблс, о котором Сабрина и Джина понятия не имели. Признаться в этом Сабрине – все равно что сказать, что я никогда не впускал ни ее, ни ее мать в важнейшую часть моей жизни, что я, по сути дела, лгал двум самым близким мне людям, кому я должен был доверять и стараться, чтобы они доверяли мне. Я никак не мог подобрать слова. Кэт торопила меня, она твердила, что нужно все говорить близким, пока есть такая возможность: ее мама умерла прежде, чем Кэт успела попросить прощения и помириться с ней. Она говорила мне: никто не знает, что может случиться. И я соглашался. Я собирался сказать Сабрине. Скоро. Скоро я ей скажу.
22
Не кричать
– У папы была своя тайная жизнь, – говорю я и слышу, как мой голос дрожит от возбуждения, захлестывает адреналиновая волна. На заднем плане слышны вопли Алфи, он не хочет печеных бобов, он не будет бобы, только зефир будет или пасту в форме свинки Пеппы. Эйдан пытается утихомирить его и расслышать при этом меня. Я не могу остановиться: – Он жил под другим именем. Хэмиш О’Нил, – гневно чеканю каждый звук. – Ты когда-нибудь слышал, чтобы он так себя называл?