Игра в расшибного
Шрифт:
— Я, вырасту образованной дурой! — надулась Вера и в большущих вишнёвых глазах её набухли слёзы.
— Нюни-то зачем распускать?
Костя готов был провалиться сквозь пол, лишь бы не продолжать разговор.
— Мы переживаем за вас, а вы чего вытворяете? Стыдно, дядя Костя!
— Кто это — мы? — насторожился Карякин.
— Кто, кто? — захлюпала носом девушка. — Хотя бы я с Людмилой.
— Какой ещё Людмилой?
— А то, вы не знаете!
Котька знал, но сделал вид, что не понимает, о ком речь.
— Ладно,
— А чем будут? — в голос заревела Вера.
«Вопрос по существу», — понурил голову Костя. Его давно смущало, что никакой ясности в отношениях с Катенькой не было. Иногда ему казалось, что она любит его. Но чаще, глядя в холодные глаза, поражался их безучастию, догадывался, что с ним развлекаются.
Те же вопросы он задавал себе и не находил ответа. Когда сжимал в объятиях, впивался в неё, думалось, что навсегда, а когда опустошалась плоть, когда видел равнодушно отвернувшееся лицо с хищной улыбочкой на пунцовых губах, — ненавидел себя и чувствовал брезгливое презрение к ней.
Однажды он сказал себе: «Стоп, Костя! Свистать всех наверх, с якоря сниматься, по местам стоять! Наш доблестный крейсер покидает обжитый порт. Бросайте дамы чепчики под киль!»
Но встретил её ненасытный, зовущий взгляд, и снова не устоял.
И вдруг, уже глубокой осенью, в той же подружкиной квартире, Катенька, пристёгивая к поясу капроновый чулок, с каким-то рвущимся наружу остервенением прошипела:
— Всё, дружок, это наше последнее свиданьице.
Костя выбрался из-под одеяла, в трусах прошлёпал босыми ногами к столу за папиросами и неожиданно весело рассмеялся:
— Стало быть ты, как старуха перед смертью, напоследок так подмахивала?
— Пенёк не отёсанный! — огрызнулась Катенька. — И не кури здесь. Чужую комнату провонял дымищем. Неужели нельзя купить приличные сигареты? Садит и садит свой вонючий «Беломор». Как есть деревенщина!
— На свою прописку погляди, принцесса поливановская! — чем злее становилась Катенька, тем легче дышалось Котьке. — Знал бы, по такому случаю шампанское купил.
— Резинку на трусах подтяни, моряк долбанный!
— На кулак нарываешься?
— Только попробуй, — отскочила подальше Катенька. — У меня вся милиция знакомая!
— Наслышаны, сколь раз ты у них в кутузке полы мыла, — не без злорадства сообщил Котька выведанную у заводских дружинников тайну.
— Вот и отлипни от меня! Катись к своей Милке! — сорвалось с языка у Катеньки.
На Костю словно ушат ледяной воды выплеснули. Выходило, что не Катенька, а другая женщина всё решила за них и сделала выбор. А Катенька только согласилась, приняла это как должное. Его мнения даже не спросили.
Костя почувствовал себя обманутым. Он быстро, как по тревоге, оделся и подошёл вплотную
— Ты права, нам лучше не встречаться. Не держи на меня зла, глядишь, пригожусь когда! Прости и прощай!
И уже у порога услышал короткий всхлип:
— Будь счастлив, морячок!
— И тебе, рыбачка — семь футов под килем!
— Ты часом живой там? — послышался сверху взволнованный голос Милки, и жёлтый луч карманного фонарика зашарил по стенам ямы, дрогнув, уткнулся в Котьку. — Ты чё там расселся-то? Тебе плохо? Я сейчас спущусь.
— Погодь, не мельтеши. — Кряхтя и отдуваясь, как после непосильных трудов, Котька едва разогнулся и встал на ноги. Задул свечу и в темноте, не попав ногой на перекладину лестницы, чуть не опрокинул миску с огурцами. Чертыхаясь, крикнул: — Да не в рожу свети, а на лесенку!
— Ба! У нас голосок прорезался! Подай миску-то!
Людмила приняла огурцы, выудила из ямы Котьку, сама закрыла погребицу и затащила на творило тяжёлую крышку. Глянула на суженого и обомлела:
— Господи, какой ты бледный. И пот ручьём. Может, тебе нашатыря накапать?
— Искупаться надо, и всё пройдёт.
— Как же, пройдёт! Не умеешь пить, так и не берись!
— А то ты не в курсе, что я как раз маненько берусь.
— Редко да метко! — Людмила мягко тыкалась плечом в Котькин бок, незаметно подталкивая его к балконной лестнице.
— Кстати, — внезапно остановился Котька, и Милка проскользнула мимо, — я мужикам поллитру обещал за отпуск поставить.
— Купим, какие дела! — Людмила опять подцепила Костю под руку. — И бутылку поставим, и Гунькиных перевезём. День ноне выходной, день длинный, ведренный.
— А искупаться?
— А как же! Все вместе пойдём на Волгу.
Дома Котька едва опустил голову на подушку, так сразу, полулёжа, и захрапел.
— Накрывай, Вера, на стол. Будем завтракать, — закидывая Котькины ноги на диван, предложила Людмила. — Ему часок поспать, и проснётся человеком.
— Не надо бы ему выпивать, — робко проговорила Вера.
— Не надо, — согласилась Людмила и, показывая на Котьку, добавила: — Только, девонька, таким мужикам перечить нельзя. И поучать — пустое дело. Их любить надо. Крепко любить, Вера.
— А как с пути собьют? И вы не будите противиться?
— Ах, Вера, Вера, — ласково произнесла Людмила и приобняла девушку. — Запомни: ночная кукушка всех перекукует. Нужно только, чтобы он чувствовал, что его любят. Мужчина, что его личина, лишь снаружи грозен, а внутри — дитя-дитём! Ему всё время по жизни мамка требуется.
— А как же дети?
Людмила задумалась, растерянно развела руками:
— Наверное, хорошо, когда дети — это мы сами, только очень маленькие. Ты никогда не хотела снова стать маленькой? Чтобы тебя гладили, целовали, трепали за щёчку, совали сладости?