Игры с призраком. Кон второй.
Шрифт:
— Посекли! — ахнул и князя, наконец, заметил, поклонился и почти ровным степенным тоном произнес. — Здрав будь, княже, на долгие годы.
— А и тебе не хворать, Гневомир, знатный муж Мирослава воинства, — чуть качнул кудрями в ответ Малик. На врага уставился. — Никак приглядом за воительницей поставлен? Веди-ка ее, голубушку, во двор. Гостями будьте дорогими, великими. Бабы снедь сбирают на столы — чем богаты.
— Угу, — все понял Гневомир. Халену в охапку хвать и за тын.
— Отцепись! — рявкнула та ему в ухо.
— Слышь, что воительница говорит, пусти, — преградил дорогу Миролюб, встал у пролома как вкопанный, уставился на побратима, с ленцой кадык почесывая.
Гневомир такой наглости от сотоварища не ожидал и растерялся, выпустил брыкающуюся девушку.
— У-у-у!! — погрозила та ему кулаком и к бочкам пошла. Нырнула по пояс, смывая пыль, грязь, пот и кровь. — Уф-ф! Хорошо!
— Ну, ты ретив, — набычился парень на Миролюба, а тот как ни в чем не бывало развернулся да к терему пошел. Хлопнулся в теньке на лавку под навесом, напротив бочек. Халена волосы мокрые пригладила, рядом села, двор обозревать:
— Однако суета…
— Да-а…
— А семечек, конечно, нет?
— Нету.
— И хлебца?
— И хлебца.
Гневомир, открыв рот, переводил обалдевший взгляд с одного на другую и силился понять — над ним они издеваются или головой повредились?
— Жаль, сейчас бы киселя…
— Со смородиной…
— Можно с клюквой…
— Оно даже лучше.
— Да-а…
— Тьфу ты! — сплюнул Гневомир и потопал к женщинам за хлебом. Минуты не прошло, вернулся с караваем. Разломил на три части и, бухнувшись на лавку, протянул кусок Халене:
— Чего б без меня делала воительница?
— Сухари б сушила, соколик, — буркнула, передавая хлеб Миролюбу. Тот взял, начал степенно жевать. Гневомир крякнул с досады, второю краюху девушке отдал. Свою жевать принялся.
— Вельми-и, — протянул Миролюб, разглядывая серый мякиш.
— Угу, — согласилась Халена. — Вкусно.
— Водицы б, — размечтался Гневомир. Тут как по заказу Михей появился. Отдал Халене куртку да кувшин с водой протянул.
— Здрав будь, отрок, — довольно улыбнулся Гневомир. Мальчик смущенно покраснел и юркнул в сторону, в гущу воинов да женщин.
— Зачем ежику звездолет? — задумчиво протянула девушка, разглядывая в прореху куртки солнце.
— Чаво? — озадачился побратим.
— Того, — буркнул Миролюб. — Жуй да помалкивай.
— Энто чаво, вдруг, помалкивай? — вытянулось лицо Гневомира.
— Хватит вам ссориться, — поморщилась Халена. Куртку на колени положила и кулаком подбородок подперла, хмуро поглядывая на дружников: вон Мерила — жив, только повязка на предплечье. А Лютабор и Вологар о чем-то с Горуздом да Маликом разговаривают, Авила девке курносой улыбается. Трувояр с братиком на траве сидят, хлеб едят. Все так и что-то не так.
— А где Сазар? И Радомира не вижу, — нахмурилась сильней, сердце екнуло, чуя плохое.
— Полегли. Почитай треть наших степняки положили, — буркнул Миролюб.
Халена застыла, прикрыла глаза ладонями: и запрыгали в памяти картинки недавней сечи — немудрено, что почти половину потеряли.
— Вечером тризна будет, — добавил Гневомир спокойно. Халена на него уставилась: тебе все равно, что твои товарищи погибли? Правда — все равно.
— Сегодня они, завтра мы, — пояснил Миролюб, понимая состояние девушки. — Знатные воины, знатно почили. В чести. Не жалься, нечего жалеть. Жизнь на то и дана, чтоб было за что ее терять.
Халена подумала, кивнула вяло, да хлеб взялась доедать: пожалуй, лучше эпитафии не придумать. А и погибла б она — разве о том пожалела? Нет — пожалела б, что лишь один раз умереть может. А за что — есть и триста раз умереть.
Смерть воина в честной сече.
Жизнь воина в доброй памяти.
Вечером во дворе поминальный стол накрыли. На костры погребальные смотреть, товарищей убитых провожать в чертоги мирянских да Полянических Богов, Халена не пошла — больно. Да и живы они для нее — воины, други. Пока мертвыми не видела, тела огню отданные — казалось, уехали товарищи или ратиться ушли за лес, за Белынь. И вернутся обязательно — настанет срок, встретятся.
Горько терять, но война есть война.
За столом тихо было: не галдели — чинно рассаживались дружники, брагу пили молча, ели степенно.
Халена мясо ела, а брагу пить остерегалась — больно она у поляничей ядреная, не то что медовуха мирян, и пьется-то, что квас. Кружку выпила — в голове зашумело. На чем настаивают? На пчелином улье, что ли?
Малик сидел во главе стола, поглядывал на девушку, словно сказать что хотел да не решался. А может Лютабор мешал, что меж ними сидел? Но вот тот встал, князя поблагодарил и ушел, а на его место женщина села, да такая красивая, что Халена залюбовалась: на голове обод с каменьями, волосы русые по плечам косами стелятся, глаза синие, ласковые, на щеках румянец, ямочки, улыбка смущенная, нежная. Прильнула женщина к Малику, на воительницу косясь.
— Жена моя, Лебедица, — представил ее Малик, и по голосу, по взгляду ясно — любит жену.
— Долгих вам лет и счастья, — кивнула Халена с пониманием.
— Я вам в тереме постелила, — тихо молвила Лебедица. А голос действительно, что пух лебяжий. Не зря имя женщине дали.
— Зачем трудились? Я лучше на улице, как все.
— Да ладно ли богине-воительнице с ратными людьми, мужами во дворе почивать?
— Не противься, Лебедица, сказано во дворе, знать так и будет, — похлопал жену по руке Малик. — Оно, и правду сказать, душно в тереме-то. Ты поди, ляг, умаялась небось. Тяжел день был.
— Что ты? Тебя пожду.
— Иди, надо мне с Халеной Солнцеяровной поглаголить.
Женщина кивнула: хорошо. И к девушке качнулась, в глаза заглянула:
— Правду сказать, не обманула молва: не одному мужу краса твоя глаза застить будет. Сватов жди, Халена дщерь Солнцеярова, великих, от мужей знатных, именитых, княжьего рода.
— Вы дочь Ханги? — насторожилась девушка.
— Вещунья она, — ответил Малик за жену.
— Тогда знать должны, что свататься ко мне дело пустое.
— Знаю, — опечалилась отчего-то. — Только Мирославу ты пара, иной ему не сыскать.