Игуана

Миронов Георгий Ефимович

Сейф, спрятанный за большим портретом Екатерины II работы неизвестного художника ХVIII века, оказался совсем простым. То есть, ну, элементарно, Ватсон. Минут пятнадцать ушло на разгадывание простенького ребуса. Наградой юноше стали пять альбомов марок. 0н не стал их листать. Здесь, в сейфе, были самые дорогие марки, в целом, по общей, очень приблизительной прикидке, коллекция марок, собираемая на протяжении более полутора веков, тянула тысяч на 800 долларов.

Юноша отодрал безжалостно, но аккуратно тяжелые картонные створки альбомов, и сунул коллекцию марок, спрятавшихся за полиэтиленовыми окошечками, в мягкую сумку. Марки не помнутся и так, а тащить лишнюю тяжесть ни к чему. Тем более,

что он ещё не закончил свой «сбор урожая».

Огромные альбомы с графическими листами он и смотреть не стал. Их выносить неудобно. Хотя, по наводке судя, там были замечательные вещи.

Юноша направился, словно бывал в квартире не раз, сразу в противоположный от сейфа с марками угол большой гостиной и, покопавшись секунду отмычкой в замочной скважине, легко открыл дверцу черного дерева старинного венгерского (не позднее XVIII-го, а то и XVII века) шкафчика, украшенного причудливой резьбой. Там, на полках в специальных коробочках лежали стопками живописные и графические миниатюры пушкинской поры – портреты прелестных дам, молодых мужчин в военных мундирах, пожилых при орденах и орденских лентах. Юноша аккуратно снял ненужное ему картонное обрамление с прелестных миниатюр. Так же аккуратно сложил коробочки обратно на полки. А сами миниатюры завернул в заранее приготовленные носовые платки и упаковал в одно из отделений своей вместительной сумки. Подумав, что все равно куда-то надо прятать картонные обложки кляссеров с марками, укорил себя за то, что опрометчиво оторвал их, и подстелил на дно сумки так, чтобы все вещицы, что будут ложиться сверху, не меняли бы её конфигурацию.

Оставалось главное. Взять в тайном схороне в соседней комнате коллекцию драгоценностей ХVIII века.

В квартире было тихо. И в тишине особенно громким показался звук спускаемой в туалете воды.

Юноша вздрогнул и повернул голову к двери…

Сонька-подлиза. Не хлебом единым, или смерть на обед

Казалось бы, молодой, энергичной женщине, связавшей судьбу с криминальным бизнесом, на роду написано зваться «Сонька-золотая ручка», если имя Софья ей действительно дано от рождения, если оно не кликуха, полученная в мордовских лагерях.

А её звали Сонька-подлиза. Она действительно была подлизой – с детсадовских лет, со школьных… Ее обожали воспитательницы и учителя. Ее побаивались сверстницы. В неё влюблялись мужчины. Потому что она умела быть со всеми разной. С учителями и вообще – со старшими, в юные годы, когда разница в возрасте что-то значила в социальной иерархии, – она была вежлива, почтительна, и обладала редким даром задавать интересные вопросы, не требующие, тем не менее, большой эрудиции или находчивости при ответе. И умела слушать, распахнув большие карие глаза так, что рассказчику казалось – более благодарной аудитории у него не было никогда в жизни. Так что любили её учителя и мужчины. Мужчины ещё любили за умение в сексе найти позу, ритм, жест, наиболее отвечающие его, так сказать, чаяниям.

А сверстницы боялись потому, что могла однокашнице по детсаду, однокласснице или однокурснице (пединститут она не закончила) всадить булавку с ягодицу, вывихнуть палец, вырвать клок волос, – за пустяшное прегрешение. При этом в лице её ничего не менялось, – глаза были так же безмятежно и приветливо распахнуты.

Многое с годами изменилось в Соньке-подлизе, прозванной так ещё в начальной школе за то, что задавала подлизучие вопросы и провожала классную руководительницу до учительское, помогая нести глобус («классная» вела географию, это уже речь идет о пятом классе, с первого по четвертый она носила, тоже какие-то пустяки, сколько потом следователь межрайпрокуратуры

Верочка Пелевина ни расспрашивала одноклассниц своей подследственной, никто так и не смог вразумительно рассказать, что носила за «училками» Сонька в начальной школе).

Вначале она перестала заглядывать в лицо искательно-подлизывающе тем, от кого мало зависело. Научилась выбирать сильных. Потом перестала угождать мужикам. Как-то незаметно сместила и акцент в сексе, – теперь она могла угодить только тому, от кого зависела её судьба.

А вот девочек по прежнему не любила. Потом стала ненавидеть женщин вообще, не делая различий, ребенок или старуха.

А вот мужчин стала любить. Но уже как бы потребительски. Она могла угодить одному. Ей угождали уже десятки.

С чего бы это? – задастся вопросом читатель. – Стала Сонька богатой предпринимательницей, крупным ученым-педагогом, известной государственной или общественной деятельницей? Нет.

Сонька-подлиза была бригадиром, паханом. Смотрящей по Юго-западу.

И выше и сильнее её, – в воровском мире Москвы, были только Игуана, и Семен Кренжель, если говорить о параллельной структуре столичных «отморозков». Но для старого Семена она сделала исключение. И доставила ему столько радости (и широко раскрытыми глазами, и вопросами о традициях воровской жизни, и умелым сексом), что он наложил жесткое «табу»: Соньку не трогать. И её не трогали. Она купила Семена без денег. А за деньги он и сам кого хочешь купил бы.

Что же касается Игуаны… То тут сложнее.

Никто в «системе», состоящей из 5-6 тысяч бойцов (общее число варьировалось, так как многие бригады работали в «командировках») постоянно осуществляющих криминальные операции в Москве и области, никогда человека по имени Игуана не видел.

Ее только слышали. И голос, который слышали бригадиры, был женским. Вот почему все считали, что Игуана – это женщина.

Никто не знал – молода она, или стара.

Голос по телефону, или присланной аудиокассете с заданием, всегда был изменен декодером.

Никто точно не помнил, как она появилась в Москве. Может быть, жила здесь с незапамятных дней, лет 60. Или 80. А может, приехала из какой-нибудь российской глуши, молодая лимитчица. А может, опытная воровка из бывшей республики, входившей в бывший СССР. По коротким заданиям, получаемым бригадирами, было не ясно и то, образованная она, или нет, ходила в зону, или никогда не сидела…

Все было тайной. И само по себе это, возможно, не было бы страшно. Если бы не жестокие расправы, последовавшие в московском уголовном мире мгновенно, через час-два после того, как три бригадира отказались выполнить её указания. Один, Миня Груздь, авторитет Измайловской группировки, послал её на три буквы, когда она приказала ему перенести операцию по «взятию» обменных пунктов в районе гостиничного комплекса «Измайлово». И, главное, – Миня был «крышей» всего Измайлово, что хотел, то и делал. Он доил, доил «обменщиков», а потом ему срочно понадобились «бабки'', – он открывал большое легальное дело в Австрии. „Обменщики“ уперлись и отдавать „все“ отказались. Только бригада Мини знала, что в субботу будут брать „все“. И рано утром в субботу сработал мобильный у Мини. Он спросонок не сразу врубился, кто на него наседает.

– Чего? – спросил он, услышав странный, фонивший (ну по мобильному нередко фонит, но тут и фонило как-то странно) и неразборчивый голос в трубке:

– Миня, отмени сегодняшнюю операцию.

– С чего это ради?

– Я прошу.

– А ты кто?

– Я – Игуана.

– Это ещё что за хренота… С чем тебя едят?

– Меня вообще не едят. Это я всех хаваю, Миня, и тебя схаваю, и косточки выплюну.

– Да я..

– Миня, я повторять не люблю. Ты Мишку Рубильника знаешь?

– Ну…