Игуана

Миронов Георгий Ефимович

Открыв дверь, она тихо просочилась в прихожую, и тут же, внимательно осмотрев лестничную площадку, закрыла за собой дверь.

Холл был большой, с высоким потолком, и с пола до потолка уставлен книжными полками, на которых, построенные по росту и цвету обложек, строго стояли собрания сочинений классиков советской и зарубежной прозы, а также большое количество разных энциклопедий, справочников и словарей.

Книги ей не заказывали. По крайней мере, в этой квартире.

Она на разглядывание корешков и время тратить не стала. Машинально подняла с пола вероятно

упавшую с полки книгу, взглянула на белую с золотым тиснением названия обложку. «Блеск и нищета буржуазной философии США». Положила рукой в перчатке книгу обратно на полку.

Хотя, может, и не туда, где она стояла ранее. Ну, да какая теперь уж разница.

Мягко ступая, прошла в комнату, которая, судя по нарисованному наводчицей плану, была гостиной.

Света было достаточно, чтобы разглядеть четыре большие картины на стенах, не дай Бог, «заказали» бы их. Вот бы намучилась. Ну, ясно, что не в рамах поперла бы их отсюда. Но снимать их со стен, вынимать из рам, снимать с подрамников, свертывать в длинные трубки, да так, чтоб красочный слой не осыпался, не потрескался. Мороки! Хотя, конечно, картины красивые.

На той, что висела слева, над крытым американским велюром большим диваном, было написано: «Гюнтер Мантейфель. Мюнхен, 1855-1929. „Подарки к дню рождения“. На картине была изображена состоятельная счастливая семья: бабулька с седыми букольками в строгом черном бархатном платье и матушка в элегантном коричневом шелковом, с хорошими „брюликами“ на шее, в ушах и на пальцах. Обе с умилением смотрели на крошечную девчушку в детском высоком креслице. Другие дети, судя по количеству, не только братья и сестры девочки, но и друзья, стояли вокруг, держа в ручонках свои подарки – лошадку, игрушечную курицу, букетики искусственных цветов…

Сигма проглотила комок в горле.

– Может, кабы и ей в детстве все подарки дарили, все любили бы, холили и лелеяли, так и жизнь бы у неё сложилась иначе. И сама она была бы другой. Когда тебя любят, и тебе людей любить хочется. А когда живешь, живешь, любви не зная, – такая ненависть к людям в душе образуется, такая ненависть, словно они все в незадавшейся твоей судьбе и виноваты.

Сигма нащупала во рту по-умному зажатое лезвие бритвы, – бывшие зечки, также работавшие на Игуану и редко, но выходившие с Сигмой на общие задания, приучили её брать с собой на дело все необходимое, – на случай, если «мусора» все же заметут…

Страшное, до рези в паху желание вынуть изо рта лезвие и резануть по сладким счастливым лицам детей и взрослых, изображенным старорежимным немцем Мантейфелем на картине, охватило Сигму. И только огромным усилием воли она заставила себя сдержаться.

– Следов не оставлять.

Прямо перед ней висело большое полотно А. Боголюбова «Ночная Венеция». На картине был изображен справа Большой канал, освещенный застывшей в центре полотна луной. Мертвенный свет её, отражаясь в глади воды канала, бликовал на старинных палаццо, выстроившихся на картине слева.

И снова приступ злобы содрогнул Сигму. Потому что на узкой полосе набережной перед красивым дворцом в центре левой части картины,

не торопясь, прогуливалась парочка. Мужчина в нарядном кафтане и широкополой шляпе обнимал даму – в длинном платье за талию и что-то ласковое нашептывал ей на ухо.

Ну не было такого в жизни Сигмы. Не было! Ни Венеции. Ни страстно влюбленного в неё красивого, непременно душистого и усатого молодого человека. А то что было, и вспомнить противно.

– Сволочи! – прошептала Сигма.

И не понятно было, кого она имела ввиду – прапорщиков, в том числе законного мужа, которые по пьянке лениво домогались её, или эту красивую парочку на набережной в скупо освещенной лунным светом далекой и недостижимой Венеции.

Обернувшись на какой-то шорох сзади, Сигма невольно провела глазами по той стене, что осталась у неё за спиной, когда она вошла в гостиную. И поразилась удивительному сходству старика на парадном портрете, висевшем там, и старика со скрипкой, изображенного художником де Лоозе на картине «Урок музыки», висевшей на стене справа.

Те же черты лица, то же виноватое, смущенное выражение, те же седые букольки вокруг ушей, на портрете старательно приглаженные, но все равно топорщащиеся, а на картине и вовсе как у одуванчика вьющиеся над ушами и на лысеющем темени.

Два старика. Это не могло быть изображение одного и того же человека. Хотя бы потому, что на картине старикашка был в бархатном камзоле, а на портрете в пиджаке по моде 70-х годов XX века, с широкими лацканами, бордовым галстуком и огромным количеством орденов и медалей.

У старика на картине в руках были скрипка и смычок, у старика на портрете в руках был альбом.

Стало быть, старики были разные, и художники их писали разные. А сходство было поразительное.

Сигма перевела взгляд на дверь, ведущую в гостиную из комнаты, которая, согласно плану, была кабинетом владельца, находящегося в данную минуту, по расчетам наводчицы, на даче на Николиной Горе. И тут, возможно, впервые в жизни Сигма растерялась. В дверях застыл третий старик, похожий на двух предыдущих, только что ею внимательно рассмотренных.

Правой рукой старик прижимал к себе, должно быть, самое дорогое, что было в квартире, – заказанный Игуаной реликварий святого апостола Андрея, – большой торс святого украшенный золотыми пластинами и крупным драгоценными камнями с золотым же нимбом над головой.

В чем-то они даже были похожи. И Святой Андрей в этой фантастической композиции даже на минуту показался ей четвертым стариком.

У святого было такое же виноватое лицо, правда, совершенно черное (борода, волосы были сделаны из золота, золотые пластины порывали и бюст святого, в основе же было черное дерево, отполированное до зеркального блеска там, где лицо проглядывало сквозь драгоценное обрамление), но Сигма не была посвящена в подробности создания таких церковных реликвий, она отметила для себя лишь непривычную черноту лица святого и то виноватое выражение лица, которое так сближало его с тремя другими стариками – одним живым, или, точнее, полуживым от страха, и двумя на картинах.