Игуана
Шрифт:
Но и в саду трудилась молодая чернявая, чем-то похожая на армянку девушка, у неё была низко посаженная задница, красивое лицо с большими глазами и маленький рот, украшенный черными тонкими усиками.
– Вы не армянка? – спросила Асмик по-армянски девушку.
Та с улыбкой развела руками -, дескать извините, госпожа, не понимаю.
Асмик вернулась в дом. Нашла в туалете швабру, в ванной комнате под ванной – старое махровое полотенце, развела немного мыльного порошка в ведре, и стала мыть пол.
Пол и так был чист. Но слишком чисто в доме армянской женщины не бывает.
Она мыла пол. И, наверное, впервые за последние несколько месяцев, которые Мартирос приходил домой чернее тучи и совсем ей ничего не объяснял, ничего не говорил, только курил и курил, и пил валокордин, – она почувствовала себя защищенной спокойной и даже счастливой.
Она пела, – об озере Севан и горе Арарат, о персиках, – больших и душистых, таких, которых больше нигде нет. И ей было хорошо.
Она уже закончила намывать все полы в доме, когда её заметила горничная, и на приличном русском языке сказала, что к дому приставлены уборщица, горничная, повариха и садовница, так что госпоже, как она сказала, «русской» не надо беспокоиться. Асмик стало смешно, – её впервые в жизни назвали русской.
Тем временем Мартирос закончил диктовать, – он, практически, все рассказал о деятельности армянской этнической криминальной группы и связанной с нею в единый блок азербайджанской группировке, занимающихся организацией контрабандного коридора «Алания-Москва». Он решил, что самое время перекусить, а после обеда он надиктует то, что знает о Соньке и Игуане.
За обеденным столом сидели только Мартирос и Асмик. Долма была конечно хуже домашней, но очень и очень пристойной, о чем Асмик не замедлила сообщить поварихе. Та, заглянув в столовую, зарделась от удовольствия.
Когда подали десерт – фрукты на мороженом, раздался телефонный звонок.
Трубку сняла горничная.
– Вас, – удивленно сказала она. Удивление, потому что её предупредили, – хозяева будут тихие, сами никому звонить не будут, и им никто, сами из дома никуда, и к ним никто.
– Закончил диктовать, сучий потрох? – услышал Мартирос в трубке голос Соньки-подлизы». Ну, собственно про кличку её он не знал. Имя же не мог слышать без сердцебиения. – Вовремя перерыв сделал, старый пидар. Поди, обо мне хотел рассказать после обеда? Так вот, сучок, «после обеда» у тебя не будет. И помолиться ты не успеешь. Прощай.
…Когда дым рассеялся, стало ясно, что от старинной виллы не осталось ничего. Как говорится, строение восстановлению не подлежит.
Приехавшие через десять минут на место трагедии сотрудники прокуратуры города Никосия лишь в двадцати метрах от воронки нашли стеклышко – предположительно, от очков Асмик, и ещё в нескольких шагах от стеклышка, – пряжку, которую, как вспомнил прокурор города, он видел на ремне Мартироса.
– Запись погибла вместе с этим придурком, – доложила в Москву Сонька.
– Запись в отличном состоянии, – доложил прокурор Никосии Патрикееву.
Дело о банде отравительниц можно было передавать в суд…
Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша
Конечно, лучше бы старик продолжал спать. И обнаружил бы факт ограбления и труп неизвестного молодого человека уже утром. Тоже загадок для следствия хватило бы. Но и такой расклад устраивал юношу в джинсовом костюме.
Поскольку старик все так же стоял как столб, не двигаясь, даже не шевеля бровями, которые, к слову, у него были как у покойного генсека – кустистые и черно-седые, то и решил юноша действовать не спеша, но наверняка.
Он медленно вытащил из кармана джинсовой курточки миниатюрный «Рейвен», направил его в грудь старика и уже начал плавное движение пальнем, нажимая на курок, как вдруг случилось нечто, совершенно им не предвиденное.
Практически одновременно, пока он вытаскивал свой «бэби» из кармана, чуть замешкавшись при этом, зацепившись стволом за карман, старик начал движение правой ноги вверх. При этом он слегка присел на левой ноге, чуть поморщился от боли в суставе, но упрямо тянул правую ногу вверх, и, когда юноша в джинсовой курточке уже практически нажал на курок, одновременно с этим нога старика, освобожденная от старой вельветовой домашней тапки, ударила по руке юноши снизу вверх так, что первый выстрел ушел в потолок, выбив кусок штукатурки в метре от люстры.
– Ну, дед, блин, ну.., успел коротко матюгнуться юноша, подхватил уже в воздухе выбитый ударом стариковской, неожиданно легкой на подъем ноги, свой «Рэйвен» и снова нажал на курок, как только рукоятка пистолета с блестящими щечками из словной кости снова оказалась намертво зажатой в его правой ладони.
На этот раз старик сплоховал. Конечно, не те уже кости, не те мышцы не та реакция. Он успел опустить правую ногу на паркет, успел встать покрепче на обе ноги так, чтобы уже рукой применить болевой прием, но вот довести его до конца у него времени не было.
Он успел сгруппироваться, чуть повернулся к нападавшему юноше боком и направил правую руку ребром ладони наискосок так, чтобы ударить неприятеля по шее под правую скулу. И он достал ребром ладони до шеи вора, но движение запоздало, затухло, прервалось потому, что пуля, выпущенная из «Рэйвена», калибра 6, 35 уже вонзилась ему в ребро.
6, 35, выпушенная с такого расстояния, конечно же сломала ребро старика как лучинку. Но на этом её разрушительное действие и кончилось: дальше, в сердце, она не прошла.
Юноша ещё дважды выстрелил в упор. И только тогда посчитал, что дело сделано.
Старик секунду, другую, все с тем же удивленно-растерянным выражением лица, все так же молча, покачался на прямых ногах и упал. Но не плашмя, не рухнул, а как бы сложился втрое, мягко опустился на пол, причем голова его коснулась ковра практически без стука.
Во время падения халат, синий, стеганый, потертый и державшийся на скрепленном английской булавкой кушаке, расстегнулся, обнажив свежую, – должно, с утра поменял – подумал юноша, – нижнюю рубаху. И на рубахе ярко и явственно расплылись три розы – три кроваво-красных пятна, все в районе сердца.