Иисус неизвестный
Шрифт:
8. ИСКУШЕНИЕ
1.
Шли трое в подземном раю, в ущелье Крита: впереди Человек в белой одежде, какую носили только что вышедшие из вод крещения, а за Ним — двое, в темных одеждах учеников Иоанновых, Симон Ионин и брат его, Андрей.
— Равви! Равви! — звал Симон.
Но шедший впереди, — то ли не слышал голоса его, заглушаемого ревом потока, то ли не хотел слышать, — уходил, не оглядываясь.
— Нет, не слышит. Видишь, уходит от нас, — сказал Андрей, — пойдем назад.
Но Симон ускорил шаг, побежал за Уходящим, продолжая звать:
— Равви! Равви!
Вдруг, — не успели опомниться, — Тот, в белой одежде, перешел, точно перелетел, через поток, шагая с камня на камень, над пенящимся омутом, и начал всходить быстро-легко, как будто тоже взлетая, по крутой козьей тропе, на высоту почти отвесных скал. Белая, в темной зелени вересков, мелькала одежда. В последний раз мелькнула, и исчез; только сорвавшийся из-под ноги Его камень, пролетев сквозь кусты, прыгая и ударяясь о скалы, упал, в шуме потока беззвучно.
— Ушел! Ушел! — вдруг остановившись, заплакал Симон, как маленькие дети плачут. — Сколько ждали, искали, молились, и вот, только что нашли, — ушел!
— Нет, не уйдет; если Тот Самый, — никуда не уйдет: для того и пришел, чтобы люди узнали о Нем, — утешал Андрей.
Симон, так же вдруг, по-детски, как начал плакать, всхлипнул в последний раз, тяжело вздохнул и посмотрел на брата молча, пристально.
— Что ты говоришь, Андрей: «если Тот»?.. начал опять, уже без слез, но еще горестней. — Сам же давеча сказал: «нашли», сам привел меня к Нему, а теперь: «если»…
Андрей ничего не ответил. Молча пошли в Вифавару. Симон опустил голову, как будто глубоко задумался. Был третий час пополудни.
— Нет, не вернется до ночи, — сказал Симон, взглянув на солнце, будто отвечал себе на то, о чем думал. — И куда пошел, зачем? Что будет делать ночью, один в пустыне?
— Ночью, один, — повторил Андрей и, помолчав, прибавил тихо, как будто про себя: — да, лучше б не ходил: там, в пустыне, ночью, дьявол…
И только что он это сказал, почудилось обоим, хотя солнце светило по-прежнему, что вдруг потемнело все, как перед затмением. И сделалось страшно.
2.
Страшно было и Человеку в белой одежде. Шел, как будто не Своей волей, а чья-то сила влекла Его, неодолимая — выше, все выше, по таким крутизнам, где нога человеческая не ступала никогда.
Выйдя из ущелья, начал всходить по отлогому скату ослепительно-белой, на черно-синем небе, известняково-меловой горы. [399] Только узкая, черная, на меловой белизне, щель, как адово устье, зияла под Ним, — теснина Крита, подземный рай.
399
«Сорокадневная» гора Искушения, Quarantana средних веков, нынешний dschebel Karantal, находится в горной пустыне Иудеи, к западу от Иерихона, на северном конце ущелья wadi Kilt, древнего Krith. Здесь, уже в IV веке, в память об искушении Господа, спасались христианские отшельники. С точностью, однако, нельзя определить место искушения: кроме dschebel Karantal'я указываются и другие горы: Ras et-Tawil, к востоку от Михмаса (1 Цар. 13, 18) и dschebel Muntar, у Марзабы, с чьих вершин открывается вид почти на всю Св. Землю от Ермона до Мертвого моря. — Dalman, 105–107. — Soden, Reisebriefe aus Palestina, 1901. S. 92–94. — P. Rohrbach. Im Lande Jahwes und Jesu, 1911. S. 197–198.
Медленно-медленно, — то ли очень устал, то ли все страшнее было идти, — поднявшись на один из ближайших к вершине уступов, срезанный плоско, как плоская кровля, — остановился.
Прямо под Ним, на востоке, на дне зияющей пропасти, вилась по желтизне песков, между двух зеленых полосок приречных зарослей, серебряная нить Иордана: там была Вифавара. К северу, над уходящими вдаль и все бледней и бледней, по мере отдаления, голубеющими грядами Иудейских, Самарийских и Галилейских гор — там был Назарет, — белела, на самом краю неба, не мертвой, как эта меловая гора, белизной, а живой, розовеющей, седая глава снежного Ермона. К западу, в полукруглой выемке, темнела дремуче-лесистая, близкая вершина Масличной горы: там был Иерусалим. К югу, еще ослепительней, сверкала отлого-нисходящая, серебряно-серая, лоснящаяся, как под весенним солнцем ледяная кора, солончаковая степь, а за нею — как будто на земле невозможный, наяву невиданный, только снящийся, был провал земли, котловина глубокая, ведьмин котел, с ядовитым сгустком на дне, синевы тоже невиданной — синим, как синий купорос, — Мертвым морем: там был Содом.
3.
Только что остановился, — вспомнил, узнал, как будто шепнул Ему кто-то на ухо: «здесь!» И уже не страшно стало, а скучно, тошно, темнотою смертною, и сердце в Нем отяжелело, как раскаленный камень — один из тех камней, что в здешней пустыне, летом, не простывая от дневного зноя, и в ночной темноте горячи, точно изнутри подземным огнем раскаленные: камню такому подобно было в Нем раскаленное сердце.
Два больших белых камня увидел: один чуть-чуть позади и пониже другого. «Два седалища, одно для царя, другое для наушника», — подумал опять будто не Сам, а кто-то за Него.
Тут же и другие камни лежали, мелкие, плоские, круглые, желтовато-белого известняка, с виду рассыпчато-мягкие, на что-то похожие, — на что именно, — вспомнить не мог, или не хотел: слишком было скучно, тошно; но и сквозь скуку слабо ужалил сердце опять давешний страх.
Долго смотрел на эти два камня, не двигаясь; не хотел подходить к ним, но сила повлекла, неодолимая: медленно-медленно, каждому шагу противясь, а все-таки делая шаг, подходил — подошел, сел на Свой камень, тот, что был чуть-чуть впереди. Хотел сесть лицом к Ермону, спиной к Мертвому морю, но не мог, — сел к нему лицом. И, белый, на белом камне, окаменел.
Сколько времени прошло, не знал. Закроет глаза, — откроет: ночь; опять закроет, — откроет: день. И так без конца. Сорок дней, сорок ночей — сорок мигов — сорок вечностей.
4.
Тонко заныл, зажужжал в ухо, как ночной комар, начинающийся ветер, юго-восточный, с Мертвого моря, жаром и в этот зимний день, как из печи пышащий. Серой запахло, горной смолой, как будто целого мира — покойника тленом.
Солнце светило по-прежнему, но, должно быть, от невидимо проносившейся где-то очень высоко на небе и на землю не падавшей, черной пыли Аравийских пустынь, все потемнело, как перед затмением солнца, и от сухого жара сделалось темно-ярким, четким, выпуклым, как в темном хрустале; и синь купоросного сгустка на дне котла — Мертвого моря — еще синее засинела; темное сверканье солончаков сделалось еще ослепительней.
Куст можжевельника у ног Сидевшего на камне, мертвый в мертвой пустыне, сухо, под ветром, зашелестел, зашуршал.
Мертвый ужас прикоснулся к сердцу Живого, — лед к раскаленному камню. Краем уха слышал — не слышал шелест, шаг; краем глаза видел — не видел, как сзади подошел кто-то и сел на камень рядом.
5.
Было лет десять назад: Иосиф, строительных дел мастер, с Иисусом, подмастерьем, чинили потолок в загородном доме римской блудницы из города Сепфориса. Проходя однажды мимо стоявшего у окна в спальне, большого круглого, гладкой меди зеркала, заглянул в него Иисус нечаянно и увидел Себя. Сколько раз видал Свое отражение в чистом, окруженном цветами и травами, зеркале горных источников, или в темной глубине колодцев, где, рядом с Лицом Его, таинственно мерцали дневные звезды, и не боялся — радовался. Но в этом зеркале было не то: узнал Себя и не узнал. «Это не Я, это он. Другой», — подумал, и в страхе бежал, и долго потом боялся проходить мимо зеркала, и никогда в него не заглядывал.