Иллюзия
Шрифт:
— Полагаю, мы обнаружим, что это совершил тот, кто получил максимальную выгоду, — сухо ответила она. И добавила после паузы: — Мэр.
Кривая улыбка поблекла. Бернард выпустил прутья решетки и шагнул назад, сунув руки в карманы комбинезона.
— Что ж, приятно было наконец-то познакомиться с вами. Насколько мне известно, вы лишь недавно появились на верхних этажах — и, если честно, я и сам слишком много времени проводил в своем офисе, — но ситуация наверху меняется. Теперь я мэр, а вы шериф, и мы будем много работать вместе. — Он взглянул на папки возле ее ног. — Поэтому я ожидаю, что вы станете держать меня в курсе. Всего.
Бернард повернулся и вышел, а Джульетте понадобилось
Однако, услышав удаляющиеся шаги Бернарда и как тот сказал Марнсу что-то неразборчивое, она ощутила вновь обретенную решимость. Подобные чувства возникали у нее в схватке с каким-нибудь проржавевшим болтом, не желающим откручиваться. В таком недопустимом упрямстве, в нежелании уступить имелось нечто, что заставляло Джульетту стискивать зубы. Со временем она поверила, что нет таких креплений, которые она не смогла бы открыть, научилась атаковать их смазкой и огнем, маслом и грубой силой. При правильном подходе и упорстве они всегда уступали. Рано или поздно.
Она проткнула ткань на груди комбинезона булавкой и закрепила ее кончик в зажиме. Смотреть вниз на звезду было немного непривычно. Дюжина папок на полу требовала ее внимания, и Джульетта впервые с того дня, как поднялась наверх, ощутила, что это ее работа. Механический теперь был в прошлом. Она оставила его в гораздо лучшем состоянии, чем он был много лет назад. Она провела там достаточно времени и даже услышала беззвучное гудение отремонтированного генератора, увидела, как его идеально отрегулированный вал вращается настолько ровно, что невозможно было даже разглядеть, вращается ли он вообще. А теперь она перебралась наверх и обнаружила здесь скрежет других шестеренок — этот дисбаланс разрушал истинный двигатель бункера, как и предупреждала ее Джанс.
Оставив прочие папки на полу, Джульетта взяла дело Холстона. Папку, на которую ей не следовало даже смотреть, но расстаться с которой она не могла. Открыв дверь камеры, она направилась не в свой офис, а подошла к желтой стальной двери в шлюз. Заглянув в окошко с тройным стеклом уже в десятый раз за несколько дней, она представила стоящего внутри человека, чью должность она теперь занимала, одетого в нелепый мешковатый комбинезон и ждущего, когда откроется наружная дверь. О чем думает человек, в одиночестве дожидающийся изгнания? Вряд ли его терзает лишь страх, потому что вкус страха был Джульетте хорошо знаком. Наверняка он испытывает и другие чувства, совершенно уникальные: спокойствие, которое сильнее боли, или оцепенение, которое сильнее ужаса. Наверное, одного воображения недостаточно, чтобы понять чужие ощущения. Воображение может лишь смягчить или усилить то, что тебе уже знакомо. Это все равно что описывать кому-то, что испытываешь во время оргазма. Невозможно. Но как только почувствуешь такое сам, то сможешь представить и разные степени нового ощущения.
Это как цвет. Человек способен описать новый цвет только через оттенки уже виденных им цветов. Можно смешивать известное, но нельзя создать новое
В перешептываниях по всему бункеру навязчиво звучал вопрос «Почему?». Люди хотели понять, почему чистильщики так поступали, почему оставляли сияющий и отполированный подарок тем, кто их изгнал, — но это Джульетту совершенно не интересовало. Она предполагала, что они видели новые цвета, ощущали нечто неописуемое, возможно, переживали некое духовное просветление, возникающее только перед лицом смерти. Такое происходило всегда. Это можно было принять за аксиому. Далее следовало перейти к реальным вопросам, например: «Что испытываешь, став одним из тех, кому это предстоит?» Вот в чем заключался реальный гнет табу: не в том, что людям запрещалось тосковать по внешнему миру, а в том, что им даже не позволено сочувствовать чистильщикам или с благодарностью и сожалением думать о том, какие страдания они перенесли.
Джульетта постучала по желтой двери уголком папки Холстона, вспоминая шерифа в его лучшие времена — тогда он был влюблен, выиграл в лотерею и рассказывал о своей жене. Она кивнула его призраку и отошла от внушительной металлической двери с окошечком из толстого стекла. Поработав в его должности, надев его звезду и даже посидев в его камере, Джульетта стала чувствовать родство с ним. Она тоже когда-то любила и хорошо понимала чувства Холстона. Ее любовь осталась тайной, они не объявили о своих отношениях, проигнорировав предписания Пакта. Так что она тоже знала, как это — потерять нечто настолько ценное. И смогла представить: если бы ее возлюбленный лежал на том холме, распадаясь в прах на ее глазах, вместо того чтобы питать корни растений, — это и ее могло бы подтолкнуть к очистке, вызвать желание самой увидеть те новые цвета.
Она снова открыла папку Холстона, направляясь к своему столу. Ее столу. Только Холстон знал о ее тайных чувствах. Когда дело закрыли, она рассказала ему, что человек, причину смерти которого она помогла установить, был ее возлюбленным. Почему? Может, потому, что все предшествующие дни Холстон беспрестанно рассказывал о своей жене. Может, из-за его вызывающей доверие улыбки, которая делала его таким хорошим шерифом и побуждала делиться секретами. Какой бы ни была причина, Джульетта призналась представителю закона в том, что могло навлечь на нее неприятности. Призналась в преступлении, в небрежении к Пакту. А человек, которому общество доверило охранять законы, сказал лишь: «Мне очень жаль».
Ему было жаль, что она понесла утрату. И он тогда обнял ее. Как будто знал, что она хранит внутри тайную тоску, застывшую там, где когда-то была любовь.
Джульетта уважала его за это.
Теперь она расположилась за его столом, на его стуле, напротив его прежнего помощника, который сидел, подперев голову руками, и неподвижно смотрел на раскрытую папку, закапанную слезами. Джульетте хватило одного взгляда, чтобы понять, что какая-то запретная любовь тоже стояла между ним и содержимым той папки.
— Уже пять часов, — сказал она негромко и как можно мягче.
Марнс поднял голову. От долгого сидения в такой позе лоб у него покраснел. Глаза тоже покраснели, в седых усах блестели слезы. Он выглядел намного старше, чем неделю назад, когда пришел в механический нанимать ее на работу. Качнувшись на старом деревянном стуле — его ножки скрипнули, словно испуганные этим внезапным движением, — Марнс взглянул на настенные часы с пожелтевшим от старости пластиковым куполом и проверил время. Молча кивнул тикающей секундной стрелке и встал, поначалу немного сутулясь, как будто забыл выпрямить спину. Провел руками по комбинезону, потянулся к папке, аккуратно закрыл ее и сунул под мышку.