Илья Муромец.
Шрифт:
— Идем!
Русь осталась позади. Плывущих через реку печенегов на миг накрыла огромная тень летящего коня.
— ЗА РУСЬ! ИГО-ГО-ГО! — богатырский клич загремел над рекой впополам с жеребцовым.
Тяжелые копыта ударили в печенежский берег.
— Вверх, быстрее!
Засвистели первые стрелы. Илья рубил те, что шли в лицо ему и в голову и в грудь коню, другие, поданные в спину, бессильно падали за крупом Бурко. они неслись к холму, стаптывая печенегов, оказавшихся на пути.
— Рвы, Илья! Рвы! — Бурко заплясал на дыбках, словно забыв, что ему Богом заведено бегать на четырех.
Богатырь уже и сам видел. Телохранители в доспехах тусклой стали стояли вокруг холма в три ряда, и перед каждым виднелся черный вал выброшенной земли.
— Я не перескочу! — ржал Бурко. — Два еще смогу — в третий сверзимся! Как пить дать, сверзимся!
— Бурко, вперед! — заорал Илья.
— Я же сказал — не перепрыгну! — конь опустился на четыре ноги и попятился.
К холму скакали тысячи степняков, и богатырь понял — это конец. Стрелы будут литься дождем, пока их обоих не утыкают, как ежей. Хорошо налететь со свистом на сотню печенегов из засады, отбить полон, разогнать поганых по оврагам да прибить тех, кто не успеет убежать. Но тысячу стрел не отбить мечом и щитом не отгородиться.
— Бурко!!!
— НЕТ! Оба же сдохнем! Хоть один из нас должен быть в здравом уме-И-ИИИ!
Как и все богатыри, Илья носил плеть больше для вида да для того, чтобы отлупить тех, кого не хотел убивать. Лишь раз витая коса с вплетенными кусочками свинца погуляла по Бурковым бокам. Тогда, оглушенный, раздавленный соловьиным свистом, молодой конь пал на задние ноги и не двигался с места, обрекая на смерть и себя, и богатыря. Илья отхлестал его так, что шкура свисала с боков, и Бурко вынес воина к дубу, и они привезли Соловья [35] с выбитым глазом в Киев. То было понятно, то было правильно. Но сейчас, снова ощутив, как рассекает плеть кожу и мясо, конь завопил не столько от боли, сколько от недоумения и жгучей обиды.
35
Имеется в виду, конечно, Соловей-разбойник, Одихмантьев сын, закрывавший прямоезжую дорогу в Киев, а не новгородский богатырь Соловей Будимирович.
— Вперед! Вперед, волчья сыть, травяной мешок!
Конь всхлипнул, не веря, что хозяин только что обругал его самым страшным лошадиным ругательством, и скакнул с места вперед. Раз — могучие воины в стальных доспехах разлетелись под ударом широкой, как ворота, лошадиной груди. Два — под задними ногами осыпалась земля, Бурко рванулся вперед, копытами откидывая в сторону копья. Илья срубил трех телохранителей и снова хлестнул коня:
— Вперед!
— Упадем!
— Пошел! — Бурко уже не чувствовал боли.
Словно во сне, он скакнул вперед, чуть не свалившись в третий ров, и оттолкнулся от кромки, зная, что не перелетит, что это конец, и оба рухнут на дно глубокого, двухсаженного окопа... Передние ноги опустились на край, и чувствуя, что проваливается, не вытягивает, Бурко завизжал, грызя удила. Внезапно повод ослаб, пустые стремена хлестнули по бокам, и страшная тяжесть исчезла со спины. Конь выбрался из ямы, чувствуя, что всадника на нем нет.
— Илья! — заржал он и завертелся на месте, разгоняя печенегов.
Свистнули стрелы, три запутались в гриве, две Ударили в круп, едва пробив шкуру, Бурко развернулся и бросился с холма. Без тяжелого богатыря скакалось не в пример легче, перемахнув все три рва, могучий зверь пронесся по лагерю, топча тех, кто не успел уйти с дороги, и птицей взлетел над Днепром.
На русской стороне Бурко в последний раз обернулся назад. Возле шатра кучей муравьев копошились телохранители. Внезапно конь ощутил всю усталость и боль прошедших дней. Вездесущие мухи уже начали садиться на кровоточащие бока.
— А и... Пропади ты пропадом, дубина упрямая, — Бурко тряхнул головой и рысью устремился на север.
Илья приходил в себя с трудом. В голове неумолчно звонили колокола, во рту пересохло гадостно, словно пил беспробудно неделю. В довершение ко всему, попытавшись подняться, он понял, что руки и ноги его крепко скручены. Скосив глаза (вернее, один левый глаз, правый заплыл в щелочку), богатырь убедился, что толковые печенеги связали его не веревками, а сковали накрепко железными цепями. Кто-то ухватил его за волосы и с натугой потянул вверх. Илья поднял голову. Перед глазами все качалось, из тумана и мути выплыло лицо Обломая.
— Вставай, Илья. Царь за тобой позвал.
Лицо приблизилось так, что заслонило весь мир. и старый хан прошептал богатырю в распухшее ухо.
— Царь тебя спрашивать будет, ты ему отвечай Царь наш лютый — на колья людей сажает, как баранов на вертел. — Лицо исчезло.
— Вставай, говорят тебе, ит-урус [36] , — пинок в ребра Илья почти не почувствовал.
— Ужо встану. Сейчас встану.
Он уперся лбом в землю, подгреб под себя колено и, шатаясь, выпрямился. Огромный, перемазанный землей и засохшей кровью, богатырь на голову возвышался над закованными в сталь нукерами. Цепи стягивали руки за спиной, между звеньями, замыкая оковы, были вбиты стальные костыли. Нукеры наклонили копья, за наглазьями стальных масок плескался страх. Илья осмотрелся. В глазах все плавало, но, похоже, его вытащили из рва и скрутили прямо у царского шатра. Наконечники копий уперлись воину в спину, полог был поднят, и он, согнувшись едва не вдвое, шагнул внутрь.
36
Собака русская (тюрк.).
В шатре было темно, плотные кошмы белого войлока не пропускали свет, десяток факелов да дымоход выхватывали из темноты лишь небольшое пространство. У дальней стенки на небольшом возвышении кто-то сидел.
— Подойди, — голос был спокойный и тяжелый.
Илья хорошо говорил по-печенежски — сказалась и долгая служба на Рубеже, и наука верного Бурка. Богатырь шагнул вперед, споткнулся о кошму и упал на колено.
— Неужели такой алп-ер уже не может стоять на ногах? — В голосе послышалась насмешка.
— Это кто там говорит-то? — прохрипел Илья, поднимаясь во весь рост, и вышел на середину шатра.
Теперь богатырь видел того, кто сидел на помосте. Тому было лет сорок, длинные усы и редкая борода свисали на грудь. Одетый в грубый белый халат и синие широкие штаны, он ничем не отличался от простого кочевника, если бы не золотой венец на голове. Лицо казалось обычным, но глаза... Илье случалось смотреть в лицо лютым зверям и лютым людям, даже таким чудам-юдам, что и вспоминать не хотелось, но сейчас он понял, что с трудом удерживается от того, чтобы не опустить взгляд.