Илья Муромец.
Шрифт:
— Ты — Калин-хакан?
Илья попытался расправить плечи, но цепи держали крепко. Он расставил ноги пошире, чтобы не шататься, голова болела по-прежнему, хотя уже не кружилась. Во рту скопилась кровь, но плевать на пол в доме, пусть и у лютого врага, было невежественно.
— Ты храбр, — сказал человек — Мало кто может говорить со мной, не пав на колени.
— Тяжко тебе, хакан, — криво усмехнулся неразбитой половиной рта богатырь. — И поговорить не с кем. Ни мужа, ни отрока — одни черви у тебя на дворе.
— Мне не солгали, — тонкие губы степняка расплылись в волчьей ухмылке. — Ты не склоняешь головы ни перед кем.
— Перед Богом склоняю, — ответил Илья. — Ну и из вежества. А большим людям кланяться — спина взопреет. У нас начальных развелось — убивать пора. Так за чем звал-то, сильномогучий хакан? Али просто голову снять нельзя было?
Калин задумчиво кивнул.
— Такие головы, как у тебя, отрастают редко. На десять людей — один сильный, на сотню — стоящий, на тысячу — верный. Но подобных тебе я не встречал. Твой князь богат и славен, но он не умеет ценить своих воинов. Вечное Синее Небо лишило его разума, а скоро лишит и земель. И отдаст эти земли мне.
— Вечное Синее Небо? — Илья посмотрел наверх, откуда сквозь дымоход лился солнечный свет. — Это Небо? И согнать орды вместе — тоже Синее Небо? И непокорных ханов сажать на колья — тоже Небо?
— Неповиновение — наказывается. Послушание — вознаграждается. Слушай меня. Тем, что ты вышел один против всей моей орды, ты доказал, что ты — смелый и верный алп-ер. Но удача уже оставила твоего князя, он проиграл еще до битвы. Ты сам видел мое войско. Что есть у князя? Завтра падет Киев. К осени я заберу все земли Владимира и буду здесь зимовать. А дальше — Рум, Угория [37] , земли франков, пока наши кони не встанут на берегах последнего из морей. Над великой державой моей никогда не зайдет солнце! Служи мне — и получишь свою долю добычи и славы! Буду у сердца своего держать тебя. Будешь по правую руку сидеть, из одной чаши со мной пить, один кусок мяса есть!
37
Венгрия.
В душном шатре Илью пробрал холод, глядя в страшные человеческие очи, он понял вдруг, что это — не похвальба. Завтра падет Киев, к осени — вся Русская земля. И Царьград с его вечно хитрыми базилеями, и своенравная угорская степь, и бурги немцев не удержат того, кто сумел сбить в кулак орды от Днепра до Заитилья. Восемь тех степных воинов, что боятся своего царя пуще смерти, пройдут закатные земли огнем и мечом, оставляя за собой прах, пепел и горы черепов. До сих пор князья то бились с ханами смертным боем, то мирились, женя сыновей на ханских дочерях. Была лютая злость, не было лютой ненависти. Русский витязь мог выпить меда со степным воином, а через неделю сшибиться с ним над Росью на смерть — и пусть Бог рассудит. Не то сейчас. Он видел животный страх в глазах Обломая, он чувствовал тяжкий ужас и ненависть печенегов. Они боятся Калина так, что даже не смеют его ненавидеть, их ярость и безысходность обрушатся на тех, кто встанет у них на пути. Пощады не будет никому. Вся степь стала мечом великого царя.
— Как же ты, хакан, мне поверишь, если я от князя к тебе уйду? Много ли веры перелету [38] ?
— Ты в полоне, завтра голова твоего князя будет под хвостом моего коня, — спокойно ответил Калин. — За что тебе стоять? Ты бился храбро — но зачем погибать собачьей смертью?
Илья снова посмотрел вверх — небо над шатром было ярко-синим. «Без покаяния, без причастия. Нехорошо, конечно. А ведь и впрямь, как и говорили — не в бою мне смерть писана». Не было ни тоски, ни страха — только пустота и спокойствие.
38
Перелет — перебежчик, предатель.
— Спасибо тебе, хакан, на добром слове. Спасибо, что почествовал. Даже и стыдно как-то — ты ко мне сердечно, а я вот... Верно ты говоришь, князь у нас не самый умный. Все дворцы строит да храмы божии, а земли у соседей уж и не помню, когда в последний раз отбирал. И Киев ты теперь-то уж точно возьмешь. Только вот что я тебе скажу, — он с трудом поднял правое веко, чтобы смотреть Калину в лицо обоими глазами. — Кабы была у меня сейчас хоть одна рука — снял бы я тебе буйну голову. И без меча, так бы снял!
Лицо Калина окаменело.
— На тысячу — верный, но умный — и один на тьму редкость. Ты силен, смел и верен, но глуп. Хакан двух слов не говорит. Эй, Тевяк!
В шатер шагнул, откинув полог, молодой воин в дорогом халате, согнувшись, он просеменил по кошмам и пал ниц перед Калином.
— Тевяк, сколько твоих воинов переправилось через Днепр?
— Три тысячи, повелитель. К полудню вся моя тьма будет на русском берегу.
— Хорошо, — кивнул царь. — Возьми с собой Девгеня и ромея. Пусть посадят этого храброго алп-ера на кол и поставят на холме перед Киевом. Он будет умирать долго. Пусть урусы устрашатся.
— Повинуюсь, — воин поцеловал кошму.
Он встал и намотал на руку цепь, что свисала с шеи богатыря.
— Пойдем, собака, — голос молодого хана звенел от ненависти.
— Вот так и пошел.
Илья пригнулся и ринулся на Тевяка. Тяжелое плечо ударило печенега в грудь, и оба врезались в один из столбов шатра. Хан захлюпал кровью изо рта.
— Я те пойду. — Илья поднялся, ища глазами Калина. — А и без меча... И без рук...
Но царь уже стоял рядом. Теперь Илья мог его рассмотреть как следует. Калин был огромен — могучий, кривоногий воин. В правой руке владыка степи сжимал позолоченный шестопер [39] — знак власти хакана.
39
Палица, ударный элемент которой состоял из нескольких металлических пластин-«перьев». В степной, кочевнической (а потом и в русской и польской) культуре шестопер и булава часто являлись знаком полководческой или царской власти.
— Силен и смел. Но глуп. Жаль.
Шестопер опустился на голову богатыря.
Бурко летел по степи, не видя дороги, и всякое зверье стремилось побыстрее убраться в сторону. Молодой и глупый тур решил покрасоваться перед телками, уставя рога и грозно мыча, встал он поперек пути бешеного коня. Богатырский зверь промчался через него, не удостоив и взглядом кровавые ошметки. Жестокая обида душила обычно мягкосердечного Бурка, вырываясь наружу ржанием, от которого падали на землю птицы, и даже могучий орел стремился взлететь повыше. «Нет, ну как он мог? Плетью! Меня — плетью!!! Эта дубина муромская, верблюд залесский, глухарь пучехвостый!» Много, много добрых слов нашел для Ильи могучий конь. «Ведь предупреждал его, предупреждал! И разве в первый раз? В Колхиде предупреждал? Предупреждал! Нет, не слушал. Удирали потом через Железные Ворота, кидая добычу. В Югре предупреждал? Предупреждал! Золотую Бабу не добыли, дань не добыли, зато уж стрел собрали. И ведь вечно не слушает. Не слушал...» Только теперь Бурко начал осознавать, что, похоже, Илью он больше не увидит. Калин, конечно, предложит ему службу, он умен, этот степной царь. Но вот Илья, к сожалению, глуп, хорошо, если просто откажется, а то ведь наговорит чего. Бурко тряхнул головой. Что там будет с одним глупым муромским смердом, и одним глупым киевским князем, и одним большим русским городом — не его забота — со службой покончено. Пожалуй, стоит и впрямь уйти на север — в Залесье, а то и вообще в Полоцк или Псков. Или даже найти в Новгороде смышленых варягов или немцев, что не убегут с воплями от говорящего коня, да и уплыть за моря, подальше от этой несуразной земли. Жить в теплой конюшне, плодить сильных жеребят. Носить на себе достойного правителя, да что там — просто землю пахать. Что он, не сможет тащить соху, как эти мелкорослые деревенские мышелошади? Ну, может быть, сперва не сможет, но потом научится, непременно научится. Незаметно для себя Бурко перешел на рысь. Что он теряет вместе с этой дурацкой службой? Жесткая трава да сопревшее сено, даже овес кажется воинскому коню лакомством. Круглый год резня, стрелы, стрелы, эти злые печенежские стрелы с широкими, в пол-ладони, наконечниками, что рубят коням кожу и сухожилия. Он вспомнил, как в первый раз получил копье в бок в бою в двадцати верстах от Киева. И закружилась голова, пересохло во рту, красный туман застилал глаза, а вместо ржания из глотки шел слабый сип пополам с кровью. Как и выжил-то после этого? Внезапно Бурко споткнулся и вместо рыси пошел шагом. Богатырский конь отчетливо вспомнил, почему он остался жить после раны, от которой любая лошадь изошла бы рудой до смерти. Медленно ставя копыта, он вспоминал, как Илья, воя, словно ранили его самого, вырезал из конячьего бока широкий наконечник. Как, прижимая к груди, нес бегом до столицы, как ревел, словно бык, и большие, с орех, слезы катились по спутанной бороде. Как вытащил из постели княжого лекаря и орал со слезой в голосе: «Лечи! Лечи, басурман, убью!» Бурко остановился и задумчиво пожевал клок горького ковыля. В голову лезли воспоминания. Никому бы не признался богатырский конь, но больше всего в своей тяжелой службе он любил возвращения. Нет, не те, когда витязи скакали через стену и распахивали двери в княжьи палаты, чтобы доложиться или поругаться. Бурко любил торжественные, победные возвращения, когда Киев глох от колокольного звона, народ высыпал на улицы, а на Ольгиной горе и до Подола князь выставлял столы с угощением для всех. Когда купцы, шалея от собственной щедрости, стелили перед воинами дорогие сукна, девки махали платками из окон теремов, а дети, вереща что-то дитячье, путались под ногами. Илья любил понабрать в седло и на плечи по десять ребятишек, и они вцеплялись в гриву, замирая от счастья. Правда, оставались еще ленты... Бурко всегда подозревал, что это Илья подговаривает девок завивать ему гриву и хвост в косы и вплетать в них шелковые полосы. Хотя, с другой стороны, он был уверен, что уж золотые ленты ему точно к морде.
Вместе с воспоминаниями пришли сомнения. Пахать землю? Кого он обманывает? Волочить на себе деревянную соху, тупо пересекая из конца в конец жалкий клочок земли? Таскать зимой дрова из леса, возить в город рыбу да зерно? Сдохнуть от сапа в вонючем стойле? Бурко горько заржал над самим собой. На княжьей конюшне старые боевые кони, уже неспособные носить на себе в бой воинов, доживали свой век в тепле и сытости. Черепа других давно белели в степи, нередко рядом с костяками хозяев, над ними шумели ветры и колыхался ковыль — тоже, если подумать, неплохая судьба. Он прошел немного боком, повернулся на месте. Что такое богатырский конь без богатыря? Просто большая, сильная лошадь. Кто он, Бурко, будет сам по себе? Еще один поворот. Когда Бояны поют о богатырях — было ли, чтобы не помянули коней? Богатырь без коня и не богатырь вовсе, так, большой сильный человек. Богатырь — конь. Конь — богатырь. Бурко подпрыгнул на месте и замотал головой, словно стараясь стряхнуть наваждение. Прошлое накатывало волна за волной — походы, бои, бешеный бег по степи весной, когда богатырских скакунов отпускали погонять диких кобыл. Жаркий июльский полдень, когда и витязи и жеребцы сидели в плавнях, выставив наружу лишь нос да уши. Февральские морозы, что драли шкуру чище волка. Это была жизнь! С ним советовался первый воин Руси, с ним здоровался князь. Когда пришла пора княжичу первый раз садиться на коня, кого позвала Апраксия? Разве забыть, как Илья принял из рук Владимира четырехлетнего малыша и бережно посадил на вытертое богатырское седло. Крохотные ручки не могли удержать поводья, и князь пошел рядом, положив руку на спинку сына, а тот, заливаясь тоненьким смехом, сразу вцепился в гриву. Легким, кошачьим шагом ступал тогда могучий зверь. А потом Илья вдруг отодвинул Владимира, и, придерживая, вложил в маленькие ладошки широкие, почерневшие от старого высохшего пота ремни повода. Бурко двинул плавной, невесомой рысью. Ахнула княгиня, коротко вздохнул великий князь, а они бежали по кругу плечо к плечу. Сердце замирало, а княжич визжал от детского счастья и не хотел слезать, и Бурко обещал наследнику киевского престола, что будет катать его еще не раз. Тогда Красно Солнышко накрыл для дружины столы во дворе, и Бурко пил хмельной мед и ел изюм с золотого блюда рядом с Ильей. Забыть ли, как княгиня подошла благодарить за сына и вплела в густую гриву золотое кольцо? Оно и сейчас там! Бурко встал на дыбы и заржал так, что трава легла на перестрел вокруг. Он — богатырский конь! Он носил в битвы героя! Как Илья — первый из русских богатырей, так Бурко Жеребятович — старший среди коньства, голова коням богатырским и дружинным! Как он мог забыть это? Как мог желать другой жизни? Как мог бросить того, кто водил по росам, поддерживая, когда заплетались тонкие жеребячьи ножки? Того, кто был больше, чем другом, кто был его богатырем? Снова рев ударил в степь, и на версты вокруг все живое забилось в норы, прыснуло в овраги, пало на колени, страшась лютой, вольной ярости. Бурко, хохотал бешеным, боевым ржанием, плясал на месте прыгая с четырех копыт, бил ногами, чувствуя, как вливается в тело давно забытая истинная конская свобода. Природное право загнать себя насмерть, броситься на камни с обрыва, лишь бы не дать набросить на голову узду нежеланному седоку. И самому выбрать того, кого нести в бой, кому простить удар, от кого принять хлеб с медом и сладкую, чистую воду. Тело полнилось новой, молодой силой. «И-и-и-илья-а-а-а!!! » — заржал конь, устремляясь обратно, к Днепру. Теперь уже не имело значения — жив ли еще его богатырь или уже принял лютую смерть. Если свидятся здесь, он, Бурко, вынесет друга в Киев, и они в последний раз потягаются с Калином. За свой город, за свою землю, за маленького княжича, который всегда прятал для «Буруски» кусочки сахара и орехи. Если же Илья Иванович мертв, то и коню его негоже боле ходить по Руси. Кости коня должны лежать рядом с костями его богатыря.