Илья Муромец.
Шрифт:
— Господи! Я же не ради себя! Грешен, прости, но не ради себя!
Небо глядело все той же васильковой синевой, над курганом выл ветер. «Не слышит, — оборвалось сердце. — Или не хочет. Господи, не оставь... Клянусь, не ради...» Что-то неуловимо изменилось, все так же завывали Стрибожьи Внуки, быстро темнело, но странное спокойствие снизошло на душу — Илья со страхом и восторгом понял, что он не один.
— Стал бы я с тобой возиться, если бы ты ради себя просил.
Илья не понимал, откуда пришли слова, словно кто-то, бесконечно усталый, заговорил,
— Иди, только не зверись, Илья Иванович.
— Господи...
Но чудо кончилось — тело налилось небывалой, нечеловеческой силой. Заскрежетали цепи, поднимавшийся на курган Девгень в ужасе остановился, глядя, как медленно сгибаются стальные костыли, что склепывали кольца.
— Фома!!! — завизжал хазарин.
Откуда-то с востока послышался нарастающий грохот, земля ощутимо задрожала. Печенеги у подножия холма принялись вопить, засвистели стрелы.
Но Девгень и подбежавший ромей ничего не слышали — словно мышь на гадюку, смотрели они, как багровый от натуги Илья встает во весь рост. Цепи с ног уже расползлись по звеньям.
— Девгень, убей его! — бешено крикнул Фома,, хватая с земли тяжелую булаву.
Цепь лопнула, засвистели разлетающиеся звенья. Стальной костыль ударил хазарина в голову, застряв между глаз. Фома безумными очами посмотрел на мертвое тело товарища по палачеству и с диким воплем кинулся на богатыря.
— Вы что твори-и-и-те, и-и-изверги? — заржал вылетевший на курган Бурко.
В гриве коня запутались стрелы, чья-то незадачливая рука вцепилась в подпругу, да так и поехала дальше без хозяина. Налитым кровью глазом конь обвел место несостоявшейся казни и уставился на кол, потом медленно поднял голову и пристально посмотрел на ромея.
— Убью! — люто завизжал богатырский зверь.
— А-а-а-а!!! Говорящая лошадь! — издал предсмертный вопль Фома.
— Не лошадь, а конь, — обиделся Бурко, опуская тяжелое копыто на голову палача. От подножия кургана прыснули в сторону Днепра те печенеги, что сообразили не заступать дорогу бешеному русскому коню. Стало тихо, только свистел ветер, шевеля ковыли.
— Это кто был-то, такой непонятливый? — спросил в сторону Бурко, вытирая копыто о траву.
Илья не ответил. Перед глазами все плавало, и богатырь потер очи кулаком. Лучше не стало, а рука намокла, горло сдавило так, что не было сил вздохнуть, он размашисто перекрестился трижды, покачнулся, туманящимся взором обвел курган. На подгибающихся ногах воин шагнул к коню, обнял зверя за шею и уткнулся в гриву.
— Бурко... Не бросил, родной, — сипло выдавил Илья, чувствуя, что сейчас разревется.
— Штаны надень, дубина, — каким-то странным голосом ответил Бурко. — И поехали, темно уже.
Илья отпустил коня, посмотрел вверх и размашисто перекрестился. Одежу его палачи бросили тут же, видимо, думая потом поделить. Пока богатырь одевался, конь обошел место казни по кругу, покатал копытом разогнутые и разломанные стальные звенья.
— Слушай, Илья Иванович, ты что с цепями-то сделал?
— Порвал, —
— Ну? — задумчиво не поверил Бурко, переворачивая согнутый вдвое костыль. — И как это ты ухитрился.
— Не спрашивай, все равно не поверишь. — Илья ласково похлопал коня по спине, а потом вдруг снова обнял за шею. — Эх, друг ты мой гривастый...
— Да что ты меня все лапаешь! — возмутился Бурко и осекся...
По лицу воина катились крупные слеза, Илья как-то странно закашлял и закрыл лицо рукавом.
— Да что со мной, второй раз за эту седьмицу... — Он плакал, не стесняясь, мощные плечи ходили ходуном.
Бурко осторожно ткнул друга мордой в грудь.
— Ну, хватит, хватит, Илья Иванович. Хватит, а то я сам заплачу. А нам, коням, плакать не на пользу...
Илья судорожно вздохнул, вытер глаза. На западе алое солнце садилось в тучи, по степи под теплым вечерним ветром волнами колыхался ковыль. За рекой степь на многие версты разгоралась тысячами костров.
— Много их, — сказал Бурко.
— Завтра ветренно будет, — невпопад ответил богатырь.
— Это да. Ветер с заката, нам в спину. Не знаю... Не знаю, Илья. Что-то мнится мне — скоро нам где-то тут, в ковыле лежать. А вот поверишь — не страшно. И не грустно даже. Как думаешь, Апраксия с детьми уже уехала?
— Нет, — покачал головой воин. — Она мне сама сказала, что будет в Киеве до конца, а не устоим — в Десятинной затворится. Не годится, мол, великой княгине приживалкой скитаться...
— Гордая, — кивнул конь. — Не понимаю я вас, ну да ладно. Так или этак, мы раньше головы сложим.
— Сложим так сложим, — тихо молвил Илья. — Судьба, значит, такая. На то мы и богатыри... Рома.
Некоторое время оба молча смотрели на печенежский лагерь.
— Ты как меня назвал? — кося глазом на друга, осторожно спросил конь.
— Ну, ты вроде говорил как-то, что хочешь, чтобы тебя так звали, — пожал могучими плечами богатырь. — Вот я и подумал...
— А с чего это ты так подумал? — все так же недоверчиво продолжил Бурко свой спрос.
— Ну как чего? Сам посуди, ты не глупей меня будешь, даже, наверное, поумнее, так что ж тебе... — Илья вдруг остановился, потом тихо рассмеялся. — Да что я несу-то! Я тебя обидел, а ты мне жизнь спас.
Ты же мне не просто конь. Если хочешь зваться Романом — буду тебя Ромой звать. И другим велю.
— А-а-а-а, — ответил Бурко, пытаясь собраться с мыслями. — Ну, спасибо, Илья Иванович! Только знаешь что, давай ты меня так звать начнешь, когда мы Калина побьем. А то ведь я пока привыкну, а в бою, если кликнешь, могу и не уразуметь, кого кричат.
— А ты думаешь, мы его побьем? — усмехнулся Илья.
— А ты думаешь, нет?
— Да что-то не верится.
— Уныние — тяжкий грех еси, — наставительно заметил конь. — Так отец Серафим говорит. Пойдем вооружимся да в Киев двинемся. Нас там, поди, заждались. Да, и сними ты у меня с шеи эту веревку. А то кидался тут один не по годам прыткий...