Илья Муромец.
Шрифт:
Он повернулся к Владимиру и взглянул на князя тяжело, словно говоря: «Не спрашиваю, княже, почему, раз знаешь о порче, он у тебя не сам по себе гулял, но теперь-то?»
— Государь, великий князь Стольнокиевский, дозволь месть творить за побратима? Он твоему дружиннику Сфену третий сын был, так и тебе не чужой.
— По Правде будешь месть творить, Улеб? — спросил князь, а глаза ответили: «Почему гулял — то мое дело княжеское, но теперь я ему не защита».
— По Правде, по закону, при свидетелях [51] , — кивнул воевода, затем открыл переметную суму и достал веревку с тремя деревянными бляхами. — С того дня все время при себе держал — печать торгового гостя Гордяты, с тех мешков. По Правде и при свидетелях — он своей рожью спорынной сгубил трех воев: Ингелда, сына Сфена, Волчка, сына Луша, Ефима, сына Агила, да двух женок, да детишек пять.
51
По Русской Правде, восходящей к более древним кодексам, подтвержденное убийство из мести наказывалось значительно мягче, чем обычное убийство, и штраф, вира, за него был меньше.
— Он в твоей воле, отдаю головой, — громко сказал князь, и толпа ахнула. — Буде захочешь, чтобы тебе потом не мстили, — заплатишь родне пятьдесят гривен, а нет — они тоже в своей воле.
— Может, заплатим, — усмехнулся криво Улеб, — а может, и нет — пусть мстят. Дверята, Гордей!
Двое воинов, снаряженных точно как воевода, выехали из рядов.
— Берем его, — коротко приказал Улеб.
Никто и глазом моргнуть не успел, как три всадника рысью вломились в толпу, расталкивая людей конями и лупя налево и направо тяжелыми плетями. Послышались вопли, ругань, а порубежники уже развернулись и вылетели обратно, Дверяга и Гордей волокли за руки толстого бородатого гостя в дорогом кафтане, отороченном, несмотря на жару, собольим мехом. Подъехав к своим, они спрыгнули с коней, сдернули с седел арканы и принялись то ли связывать, то ли еще что делать с вопящим и вырывающимся купцом. Тем временем Улеб медленно осмотрелся и, толкнув коня ногами, подъехал к Велесову столпу.
В давние времена на торгу стоял идол Велеса, вырубленный из целого дуба. Когда Киев крестился, старых богов покидали в Днепр, но Велес намертво врос корнями в киевскую землю, потому князь просто велел стесать деревянный лик, а столп остался. Так уж повелось, что для крепости сделки гости — и русские, и заморские — били по рукам возле столпа, у него же выкликали должников и нечестных купцов. Улеб объехал вокруг столпа, уперся в него рукой, затем кивнул и обернулся к своим людям:
— Этот подойдет. Разгоняться вон оттуда будете, — он указал в сторону горы, что поднималась за Пирогощей. — Под горку споро пойдете.
Порубежники расступились, давая дорогу, Дверяга и Гордей уже закончили с купцом и бежали к коням. Теперь Сбыслав видел, что хлебный гость Гордята привязан за ноги крепкими волосяными арканами, и концы тех арканов тянутся к седлам пограничных коней. Якунич вспомнил, что говорили люди о воеводе Улебе, и почувствовал, что волосы под шлемом встают дыбом. Купец, видно, тоже почуял, что его ждет, и завизжал тонко, пытаясь развязать толстыми пальцами крепко затянутые узлы. Толпа безмолвствовала, что гости, что простые кияне, пришедшие на торг за известиями о хлебной цене, в оцепенении смотрели, как порубежники готовили страшную степную казнь.
— Не добро творишь, княже! — завопил Гордята.
— Да разве это я творю? — удивился Владимир. — Это Улеб тебе мстит, мое дело сторона. Оно, конечно, злым обычаем, ну так за то ему перед Богом ответ держать, не мне.
— Нет такого закона — купца головой выдавать! [52] — выл богатый гость.
Гордей и Дверяга развернули коней.
— Это просто к слову пришлось, — объяснил Красно Солнышко. — А мстить — это по Правде, сам же признал, что рожь твоя, а раз твоя — ты убийца.
52
То есть выдавать на смерть.
— То не по умыслу было, нечестно! — кричал купец, пытаясь встать.
Порубежники тронули конские бока коленями, и Гордята рухнул в пыль.
— Ну, если не по умыслу, то я за тебя виру в два раза больше положу, — крикнул вслед всадникам Владимир. — Сто гривен Улеб заплатит!
Гордей и Дверяга ехали шагом по подъему, для того чтобы, не рвя лишний раз жилы, поднять коней вскачь, надобно шагов триста-четыреста, так что жизни купцу оставалось — туда рысью, обратно скоком. Владимир размашисто перекрестился и громко сказал:
— Через жадность свою купец Гордята живота лишается, — и добавил почти грустно даже: — А в том вины моей нет.
Видно, хлебный гость услышал слова князя, потому что изогнулся и, захлебываясь пылью, завопил:
— По три! По три гривны кадь отдаю!
— Бог с тобой, — покачал головой князь. — В последний миг торговать рядишься, на что тебе эти гривны на том свете. Давайте, молодцы, не весь день тут стоять, дел еще — не переделать.
Гордята хватал руками песок, вот всадники въехали на бревенчатую мостовую — осталось проехать двести шагов.
— По две гривны, княже! — что есть мочи кричал почуявший смертный страх купец. — По две!
— Ты бы помолился, пока время есть, — звучно и печально ответил Владимир. — Хоть «Отче наш», как раз успеешь.
Конники неумолимо приближались к церкви — оттуда прямой разгон до столба. Сбыслав, повидавший всякого, стиснул зубы: одно дело снять головы переветникам и крамольникам, даже на кол посадить — это ничего, тут князь в своем праве. Но отдать купца, пусть и такого, как Гордята, на лютую, еще обрева [53] обычая расправу — от этого мороз продирал по коже. Молодой воевода вспомнил из детства, как захмелевший Якун, бывало, начинал рассказывать про старое, лихое время, когда он ходил под рукой юного князя, замиряя и собирая Русскую землю. Тогда матушка, а потом и нянюшка уводила маленьких Ингвара и Сбыслава из горницы, в которой мужи гремели братинами [54] , хохотали, вспоминая, как кони, бывало, ходили по бабки во вражьей крови. Старый, лютый обычай правил тогда от Днепра до Ильменя, брат шел на брата, сдавшимся не давали пощады. Якуничу приходилось проливать кровь в бою, случалось и казнить, хоть и не любил он этого и старался сделать быстро: камней за пазуху — и в воду или на березу за шею. Здесь было иное — вспоминались глухие, страшные рассказы о судьбе несчастливого Игоря и кровавой мести Ольги. Бог не велел убивать, но раз уж без этого не обойтись — так хоть бы делать это споро, не затягивая... Сбыслав скосил глаза в сторону князя: Владимир улыбался, но как-то странно, казалось, князь чего-то ждет.
53
Обры, т. е. авары. В Начальной русской летописи описана звериная жестокость обров по отношению к завоеванным ими славянам.
54
Ковш для хмельных напитков.
Порубежники развернулись у церкви и пустили конец легкой рысью.
— Гри-и-и... Грииивну!!! — завыл Гордята.
Князь снова перекрестился, в толпе послышались вздохи, одни крестились вслед за Владимиром, другие отворачивались, третьи, наоборот, смотрели во все глаза, радуясь нежданной забаве. Дверяга и Гордей разгоняли коней, купец молотил руками, ругался, затем вдруг последним усилием вскинул голову:
— За две ка... Кади! Гривну!
— А ну стой, — рявкнул Владимир.
Голос князя был особенный, и порубежники разом осадили коней, перешли на шаг и остановились. Красно Солнышко медленно подъехал к лежащему в пыли купцу, Сбыслав держался сзади слева от государя. Гордята был жалок — и следа не осталось от былой спеси, богатый кафтан растрепался, нательная рубаха задралась, открыв белое брюхо. По лицу гостя, серому от пыли, текли слезы, промывая мокрые дорожки.
— Ну что, Гордята? — ласково спросил князь. — Что сказать хотел? Я немолод уж, слышу плохо. По сколько рожь отдаешь?
На лице Владимира была все та же усмешка — злая, волчья, и Сбыслав вдруг догадался — да это же все игра! Скоморошество! Красно Солнышко пугал дурных купцов, чтобы не думали наживаться, пока город в осаде, он и зарубил-то не самых тороватых, а самых крикливых. Но, присмотревшись внимательней к своему господину, воевода понял еще: вздумай Гордята сейчас упираться, Владимир махнет рукой, и купца разорвут на две половины.