Илья Муромец.
Шрифт:
Про то, что выносить могут начать и порубежники, Сбыслав говорить не стал — нечего обижать горячего воеводу.
— Да беды большой бы не было, — криво усмехнулся Улеб.
— Беды бы не было — была бы славе твоей и моей поруха, — спокойно ответил дружинник.
— И то верно, — кивнул славянин. — Мне, кроме славы, больше ничего и не осталось.
— Вот и добре, — Сбыслав решительно встал. — Давай не тяни, нам еще к Владимиру на двор за твоей вирой ехать.
Порубежный воевода подозвал Гордея, коротко объяснил, что делать и чего не допустить. Гордей был крепкий, широкий в кости муж, переваливший уже на пятый десяток, маленькими злыми глазами и поросшей волосом
— Гордей — муж обстоятельный, ему доброе имя дорого. Поехали, Сбыслав.
Проезжая по улице, витязи встретили давешнего попа — огромный бородатый муж шел обратно все с той же рогатиной на плече. Где-то отче достал простой шелом с наносьем и тяжелую дощатую броню, которая, правда, едва прикрывала обширное чрево. Ремни, которыми доспех застегивался на боку, чуть сошлись на последнюю дырочку. Благочестивый Улеб снова снял шлем и склонил голову, Сбыслав едва успел за ним, пока священник размашисто крестил обоих. Надев шелом, дружинник не удержался:
— Что, отче, тоже оборужились?
— Так время-то какое, — священник вздохнул так, что сонная лошадка Улеба встрепенулась. — Ужо поганые под Киевом, а нас в приходе все равно двое, по очереди служим. Отец Георгиос — он старенький совсем, так я его просил благословить... Грех, конечно, великий...
Священник снова вздохнул, коняка Улеба всхрапнула и переступила ногами.
— А в чем грех-то, отче? — жестко спросил порубежник.
— А в том, что кровь человеческую проливать готовлюсь, — объяснил поп. — Хоть поганые — а все люди.
Улеб вежливо промолчал, но по скуластому лицу его было видно, что воевода тут особого греха не видит. Впрочем, поп, похоже, тоже говорил лишь для порядка. Славянин, обученный ромеями, он лишь умом понимал, что сан не велит выходить в поле оружно. Сердцем же отче уже решился.
— Ну, митрополит и сказал: «Каждый сам решает, а молиться я буду за всех», — отче степенно кивнул, радуясь, что в Киеве такой хороший митрополит. — Я и решил.
— Да ты, отче, небось и раньше на коне веселился? — Улеб откровенно скалился.
— Не на коне, — поправил его поп. — Ходил я из Новагорода на ладьях по разным делам, и княжьим, и ушкуйным, а потом вот крест навесили. А кони меня не держат.
— Ну, добро, отче, — Сбыслав тронул коня носком сапога. — Рады бы поговорить — да времени нет.
— Езжайте с Богом, — кивнул поп и снова перекрестил воинов. — Вас как зовут-то, удалы добры молодцы?
— Я — Сбыслав Якунич, старшей дружины воевода, — поклонился дружинник, — а во крещении Александр.
— Я Улеб, сын Радослава, воевода порубежной крепостцы Девица, — ответил пограничник.
— А я — отец Кирилл, — кивнул поп. — Хотя, наверное, теперь, пока не покаюсь, просто Кирилл буду [61] . Ну, езжайте, Бог даст — свидимся.
Воины кивнули, снова утвердили на буйных головах шеломы и пустили коней рысью.
— Хороший поп, — заметил с улыбкой Улеб.
— Ну, не знаю, — покачал головой Сбыслав. — По мне, поп должен благостным, ну... таким...
— А по мне — в самый раз, — пожал плечами порубежник. — Ужо он своей рогатиной помашет вволю.
61
Священник, вынужденный по той или иной причине пролить кровь, лишается права служить до тех пор, пока его случай не будет расследован, после чего он может быть восстановлен в служении после покаяния.
— А ведь если его кони не держат, как он драться-то будет? — подумал вслух Якунич. — Наши-то полки все конно выступают.
— Да уж как-нибудь подерется, — усмехнулся Улеб.
На княжьем дворе Сбыслав сразу пошел к ключнику, больше всего молодой дружинник опасался, что Владимир не повелел отдать виру — запамятовал или не успел. Тогда придется идти князя искать, все же серебра почти два пуда — целое богатство. Но Красно Солнышко уже обо всем позаботился: ключник со вздохом, словно свое отрывал, отдал Якуничу четыре связанных попарно тяжелых мешка. Каждый мешок был затянут веревкой со свинцовой биркой, на бирке — печать Владимира.
— Все, без обмана, — проворчал старик, когда Сбыслав начал сличать бирки.
— Ну, добро, — кивнул дружинник и, крякнув, вскинул серебро на плечо.
— Эй, Сбыслав, — окликнул в спину ключник.
— Чего тебе? — обернулся молодой воин.
— Ты меня-то куда писать будешь?
— Тебя?
Воевода усмехнулся, собираясь уже сказать старому, чтобы сидел на печи, и вдруг осекся. Он вспомнил, кем был старый Ревята, прежде чем княжьей волей навесил на пояс ключи от Владимировых погребов и казны. После того как по доносу богатырей Владимир посадил прежнего ключника на кол, князь назначил ключником самого старого и упрямого из старшей дружины. Ревята жаловался, что хотел уйти на покой, доживать свое в сельце под Черниговом, но Красно Солнышко велел ему не упрямиться и принимать казну. Князь не ошибся — Ревята был не слишком сметлив, да и считал медленно, но раз перечтенное помнил накрепко, ум имел не быстрый, но прямой и ясный, а по старости лет был, естественно, честным. Сыновья старого воина давно уже правили службу сами, ища себе чести, дочерей он замуж раздал, а себе воровать было уже и незачем. Не далек уж был срок, когда ему дружинным варяжским обычаем закопать свой горшок с серебром да и преставиться вскоре после этого. Но огромные старые руки, широкие, хоть и сутулые плечи выдавали бывалого воя, и глаза из-под нависших бровей смотрели по-прежнему ярко. Сбыслав остановился на ступеньках, думая, куда бы и впрямь определить старого волка, затем мотнул головой — сейчас не до того.
— А ты, Ревята Гостеславич, человек ныне княжий, только князю ответ держишь. По всему выходит, тебе рядом с князем и стоять, в боярском полю,. Набольшему с набольшими, кто родом и честью выше.
— Добро, добро, — усмехнулся польщенный старик, разглаживая широкую белую бороду. — Ты, Сбыслав, смышленый молодец, не только мечом умеешь махать, но и за красным словом в кошель не лезешь. Далеко пойдешь, Якунов сын!
Воевода вежественно поклонился и вышел из погреба на белый свет, не зная — то ли польстил ему старик, то ли ловко и ехидно, по-стариковски, уколол: мол, не ратной славы, а высоких мест ищешь. На дворе Улеб о чем-то разговаривал с тремя младшими дружинниками, воевода вытащил из тула одну из сулиц и, похоже, показывал, как управляются с этим копьецом на Рубеже. Отослав молодцев, Сбыслав стряхнул мешки с плеча и протянул порубежнику:
— Твоя вира, воевода.
Улеб взвесил мешки на руке и, легко подняв, перекинул через седло, маленькая лошадка и ухом не повела. Улеб вскочил в седло:
— Ну, Сбыслав, до встречи.
— Погоди, — сказал воевода. — Что, так один и поедешь? С тобой мало не триста гривен, а в Киеве народ разный...
— Да и я как бы не простой мужик, — заметил Улеб.
— То в степи, — вздохнул Якунич. — Многие сегодня слышали, какую виру тебе Владимир назначил, вот уронят бревно с крыши — будешь знать. Давай с тобой отроков отправлю?