Илья Муромец.
Шрифт:
Холод сковал сердце воеводы — таким он князя тоже еще не видел, и век бы не видеть! Если Владимир не опомнится — о каком отпоре Калину и говорить, кто поведет войско? До сих пор железная рука Красна Солнышка направляла людей, но если не станет мужества в нем, будет ли в остальных? А и вернется мужество — простит ли государь воеводе, что видел его духом упавшим, не порешит ли избавиться от свидетеля княжьей слабости? «Не холоп, витязь, — напомнил себе Сбыслав. — Не о том думаю. Ко княгине, что ли, пойти, может, хоть она его взбодрит...» Но, быстро обдумав, воевода от этой мысли отказался — Апраксия, конечно, духом сильнее многих мужей, но как бы только хуже не вышло, не пожалела бы супруга. В отчаянии Сбыслав повернулся к образам, сделал шаг, готовясь пасть на колени, просить у Бога вразумить господина... За дверью раздались торопливые шаги, и в покои без стука ввалился отрок. Боясь худшего, Якунич положил руку на рукоять меча, Владимир же, сидевший повесив голову на руки, даже не пошевелился.
— Ты почто ко князю без стука входишь? — грозно спросил воевода. — Головой не дорожишь? Что за дело у тебя?
— Кня... Княже! Воевода!
Отрок заикался, только тут Сбыслав заметил, что по покрасневшей роже катятся слезы. Шмыгнув носом, парень утер рукавом лицо и запоздало переломился в поклоне, споткнулся, приложился лбом в пол, затем поднялся и выпалил:
— Княже! Полки черниговские в Киев идут! Городец минули, скоро уж видно их будет, а гонец вперед прискакал!
Князь медленно поднял лицо от рук, Сбыслав скоро перекрестился.
— Послушает ли, княже? — сдавленно просипел воевода. — А ведь ты и не просил еще!
Из всех русских городов Чернигов первым откликнулся на зов Муромца, и тому была своя причина. Пятнадцать лет назад степная рать облегла город так, что ни мыши не проскочить, ни птице не пролететь. Налетели внезапно, изгоном, многих горожан прямо под городом похватали, зажгли посад [63] . Своего полка и воеводы у черниговцев не было, а малую дружину, поставленную князем, захватили врасплох, кого сонными порубили, кого руками схватили. Лишь два десятка воев успели оборужиться и, перегородив улицу телегой, отбивались, пока дым от горящих изб не разделил бойцов. Большая часть горожан успела вбежать в детинец [64] , последними, под носом у рассвирепевших печенегов, в ворота вскочили уцелевшие дружинники. Завалив створки землей и камнями, черниговцы сели в тяжелую, безнадежную осаду. Первый натиск разгоряченных степняков отбили легко, сбрасывая на головы печенегам бревна, стреляя из луков, сталкивая копьями тех, кто добирался до заборол. Степняки откатились и накрепко обложили город, время от времени подъезжая к валу и меча стрелы в горожан. В детинце стоял плач великий — от скученности человеческой нечем было дышать, воды из колодца едва хватало защитникам, начали умирать дети. Дружина, наспех собранная Владимиром на помощь городу, в бессилии смотрела с другого берега Десны — врагов было как бы не в пять раз побольше, тут о переправе и не подумаешь.
63
Посад — часть города, не прикрытая основными крепостными стенами (хотя посад может иметь свои укрепления). Как правило, именно в посаде жила основная масса населения города. В случае осады посад поджигался, для того чтобы лишить противника строительных и горючих материалов.
64
Городская цитадель, крепость, в которой жил правитель со своей дружиной и где, в случае вторжения, укрывались жители.
Спасение пришло негаданно. На утро третьего дня осады на город и окрестности лег великий туман, усталые защитники из последних сил всматривались в серую пелену, опасаясь пропустить новый приступ. На мечах и бронях оседали капли воды, туман становился все гуще, и что-то в этом тумане происходило — снизу доносились вопли и ржание, звон оружия и мощный, как бы не звериный рев. Поднималось солнце, мгла разошлась как-то сразу, и перед глазами не верящих своему счастью черниговцев предстало грозное побоище. На печенежскую рать наехал некий муж великой силы на огромном буром коне, воин яростно орал и отмахивал на обе стороны дубиной размером как бы не с молодой дуб, каждый удар валил всадника вместе с конем, а то и двух. Среди печей да обгорелых бревен, оставшихся от посада, печенежским лошадкам было не разогнаться, спешившиеся степняки не могли пробраться к своим коням, а мужик все наседал, не давая отъехать и расстрелять из луков. Бурый зверь бился под стать хозяину: давил огромными копытами, кусал страшными желтыми зубами и дико ржал при этом, причем многие после клялись, что в ржании слышали совсем человеческие и очень дурные слова. Видя такую перемену, киевская дружина быстро пошла в воду, враз перелезла мелкую по жаре Десну и с криком наперла на врагов сзади. Хан, что привел степняков, попытался развернуть своих воинов навстречу киевлянам, но тут мужик проломился через телохранителей и страшным ударом дубины вбил печенега в черную от гари землю. Степь дала плечи [65] , преследуемая дружинниками, а воин спешился и принялся вынимать у коня из гривы и крупа вражьи стрелы.
65
Дать плечи — повернуться спиной, начать отступление.
Еще слышен был боевой клич киевлян, что гнали печенегов на юг вдоль Десны, а уж распахнулись ворота детинца, и черниговцы повалили к своему спасителю. Сразу нашелся хлеб (черствый, три дня нового не пекли), соль (пополам с пеплом), вынесли иконы. Муж и конь лишь смотрели ошалело, как матери протягивали ревущих детей, сами плакали, как падали в ноги и ревели белугой здоровые мужики. Отревевшись, стали просить витязя, что назвался Ильей, сыном крестьянина Ивана из Карачарова, что под Муромом, на воеводство в Чернигов — своих воев в городе не было, княжьих почти не осталось, а степняки могли и вернуться. Илья Иванович выслушал горожан, глубоко вздохнул и вдруг низко, до земли поклонился. В полной тишине богатырь просил у людей прощения, сказав, что остаться не может. Не один Чернигов на Русской земле, десятки городов стоят на границе со Степью, и защита нужна всем. Едет он в Киев, ко князю Владимиру, постоять за всю Русь, за все города и села, и не можно остаться воеводой в одном, а другие бросить. Так не держали бы добрые люди черниговские обиды на Илью Ивановича, потому — среди других городов он встанет и за них. Никто не проронил ни слова, пока муромский богатырь садился на своего могучего бурого коня, лишь глядели люди, как сильный зверь в первый скок одолел десять сажен, во второй — перемахнул через Десну, а третьим — скрылся за высоким лесом.
А вскоре вдоль восточной и южной окраины черниговской земли, как и по всей Руси, по Сейму и Суле встали воинские города: Курск, Ольгов, Рыльск, и уже черниговские удальцы рыскали на резвых конях, не пропуская врага на Русскую землю. Когда Владимир посадил Муромца в погреба глубокие, в черниговской земле была большая обида, и многие вои, что стояли в городах Посемья и на Десне, перестали ездить к князю на службу. Но лишь быстрые вестники, загоняя коней, ворвались в Чернигов с вестью о том, что Илья Иванович на свободе и зовет русских витязей встать за Киев, за всю землю Русскую, Черниговщина поднялась разом, дав могучее войско на помощь Красну Солнышку и Илье Муромцу. Оставив в крепостях понемногу воев, черниговские дружины, соединившись, поспешили вдоль Десны на юг, и за малое время подошли к стольному граду Киеву.
Едва успел Владимир переодеться в узорное платье да возложить на себя золоченый цареградский доспех, как отроки доложили: старшие воеводы черниговские, упредив свои полки, уже въехали в город и идут к великому князю — доложиться. Хоть и удерживали бояре, говоря, что, мол, невместно, но государь вышел со двора к черниговцам — первым, кто пришел на помощь Киеву и всей Руси. Черниговский воевода Гореслав Ингварович выступил вперед, собираясь добить князю челом, но Владимир быстро шагнул навстречу, обнял грузного, как и он сам, немолодого мужа, лобызал в плечико, в глазах Красна Солнышка стояли слезы. При виде плачущего князя старый Гореслав вздохнул, словно боевой конь, да и разрыдался на плече у Владимира. Народ, что толпился на улице, висел на заборах, сидел на крышах, приветствовал замирение князя и воинства радостным воплем.
Пройдя в палаты, сели советоваться. Гореслав Ингварович привел в Киев ни много ни мало — семь тысяч конной рати, и не просто смердов с копьями (хоть и такие тоже пришли), но настоящих воев, оборуженных, в бронях, высоких шеломах. Голос к голосу, волос к волосу, еще княгиня сама обносила воевод медом, а уж черниговское войско подошло к городу и стало станом у Подола. Теперь у Владимира набиралось без малого двадцать пять тысяч воинов — по-прежнему немного, но все больше, чем раньше. А испив государева меда, степенный Гореслав поведал новости, от которых сидевший по праву руку от князя Сбыслав едва не пустился в пляс Смоленские земли, в которые вести дошли позже, не имея времени собрать все силы заодно, высылали полки по городам — вдоль Сожа, Десны, Днепра торопили коней дружины на помощь Киеву, собирая по пути ополчения из Зароя, Гомия, Изяславля. Из Смоленска поспешал с большим полком княжий наместник Глеб Бореславич, надеясь успеть к побоищу. Если даст Господь хоть три дни — будет у Владимира еще пять тысяч воинов. Словно этого казалось мало, один из гореславовых младших воевод рассказал, что по Днепру шла из Новгорода и Плескова большая ватага ушкуйных голов во главе с самим Соловьем Будимировичем. Богатый гость, в свое время сам постоявший на Заставе, заскучал торговым делом, не имея куда избыть великую силушку. Дважды не юный уж богатырь громил на вече новгородских мужиков, метал горожан с софийской стороны в Волхов и, наконец, вняв увещеваниям матери и епископа, собрал немалую дружину и пошел погулять-поторговать на Русском море. К новгородцам присоединились несколько варяжских корабликов — всего набралось как бы не три тысячи удальцов, что плыли себе, переволакиваясь из реки в реку, когда за Смоленском попался навстречу киевский гонец. Ушкуйники [66] гонца ловили и строго расспрашивали, после чего Соловей Будимирович собрал на ладьях вече. Долго судили да рядили мужи новгородские и плесковские, пока не решили — раз Владимир с Ильей Ивановичем помирился и великий богатырь зовет воев выйти против печенегов за Русскую землю, невместно было бы новгородцам стоять в стороне. Дело выходило нешуточное, помолившись Софии, гости-новгороды, которые между делами торговыми и разбойными большой разницы не делали, били челом Соловью, стал бы он не просто ушкуйной ватаге голова, но воевода. Соловей Будимирович не ломался, а целовал крест дружине, обещая вести на лютого врага не ради чести, а ради славы новгородский. Варягам русские беды были без надобности, но новгородцы открыли богатую торговую казну, и хищные заморские гости не в первый раз уж согласились проливать свою кровь за русское серебро. Урядив эти дела, новгородское войско налегло на весла и полетело по Днепру к Киеву, по дороге встретив одну из черниговских дружин и послав с ней весть о своем прибытии. Так что сегодня ввечеру, крайний срок — завтра утром, новгородское, плесковское и варяжское воинство на сорока ладьях будет под Киевом. И хоть новгородцы да варяги бились пешим обычаем, будет кому встать в поле стеной, за которую смогут отбежать русские конники, если счастье окажется не на их стороне. Сбыслав не стал дожидаться конца пира, но вместе с младшим черниговским воеводой Василием Алдановичем пошел править службу. Черниговцев нужно было накормить, выдать овса на лошадей, свой-то на походе подъели, да определить, где стоять и каким полком идти, если до боя дойдет. Василий был едва на год старше Якунича, черноволосый, черноглазый, младший сын булгарского [67] полоняника, что прижился на Руси еще при Святославе, да и сложил голову с ним на Днепровских порогах. Сыновья продолжали служить русским князьям, и лишь непривычный вид да отчество отличали их от прочих русских витязей. Впрочем, у Киевского князя в дружинах всегда собирался самый разный народ — смотрели не на рожу, а на то, как с конем и мечом управляешься.
66
Ушкуйники — ватаги пиратов, купцов и землепроходцев (как правило — все вместе, хотя занятие пиратством являлось преобладающим), плававшие на речных судах-ушкуях (ошкуях). В отряды ушкуйников нередко собиралась новгородская, псковская и вятская молодежь.
67
Алдан, отец Василия, происходил из Великого Булгара, крупного мусульманского торгового государства на Волге, одним из городов которого, доживших до наших дней, является Казань (Казан).
Едва успели урядить черниговцев, как из степи прибежала сторожа — за Днепром появились первые печенежские отряды. Отправив вестника к Владимиру, Сбыслав собрал малую дружину — десятка два человек — и повел из города поразведать вражью силу. Оно, конечно, не дело воеводе самому языков скрадывать, да только сидеть в Киеве становилось невмоготу. Даже с добрыми вестями, что принесли черниговцы, люди в городе были нерадостны, все понимали, что, если и поспеют смоленцы и новгородцы, печенегов все равно как бы не в два раза больше получается. Ближний же Белгород, где стояли сильнейшие полки и куда ушло киевское войско, помощи до сих пор не дал, храня обиду. Из-за этого всего дух в Киеве был как на похоронах, даже князь сегодня вон чуть не плакал, и Сбыславу хотелось вдохнуть вольного степного ветра, хоть на час забыться в скачке, схватиться с врагом и выместить на нем всю тяжесть и горечь последних дней. Из города выскочили через Печерские ворота, воевода на скаку отмахнул стражникам, которые пропустили без разговоров — за это время Якунина в Киеве узнали хорошо. Едва отъехали от вала, из балки наперерез вылетел всадник на маленькой серой степной лошадке.
— Куда собрался, воевода? — скалясь, крикнул Улеб.
— Лют! — осадил коня Сбыслав. — Ты что здесь делаешь?
— Увидел, как вы по Подолу несетесь, выехал из города, стал здесь ждать.
— Как успел? — ошарашенно спросил Якунич. — Ты же говорил, у вас кони заморены?
— Мой Мышь двужильный, — усмехнулся порубежник. — Он Серков сын, Алеши Поповича коня. Так что, смотрите сами не отстаньте.
Улеб пустил своего коняшку вровень с жеребцом Сбыслава, некоторое время дружина скакала молча, уходя вдоль Днепра туда, где река, изгибаясь, резала землю на несколько поросших лесом островков.