Илья Муромец.
Шрифт:
— По гривне... За три кади, — купец был неглуп.
— А? — князь наклонился, приложив руку к уху. — Не слышу я, говорю ведь — стар совсем, не тот я. По сколько кадей-то? Пять?
— Пя... — Гордята и впрямь был умен, а не просто тороват. — За так отдам, княже. Как печенеги у ворот стоят — за так отдам, воям, да жинкам, да деткам. На тот свет гривны не заберешь...
— А что с Калином, раздумал договариваться? — так же улыбаясь, но тихо, одному Сбыславу слышно, спросил Владимир.
— Раздумал, княже, — толстые губы купца исказила такая же усмешка. — Вот подумал сейчас — и раздумал. Потому — грех это.
— Вон как, — лицо князя лучилось отцовской добротой. — А и рад же я, Гордята, вот не поверишь — плакать хочу, не каждый день видишь, как человек свой товар вот так, за Русскую землю отдает.
Он помолчал, и вдруг разом уже не только оскалом стал похож на волка, прорычав:
— А если ты, собака, еще хоть раз мне поперек слово молвишь, хоть раз, я не только тебя — весь твой род сперва у тебя на глазах конями порву. Понял меня?
Гордята кивнул, челюсть купца дрожала.
Князь выпрямился и повернулся к порубежникам:
— Улеб!
Воевода смотрел все так же холодно, равнодушно, но Сбыслав вдруг заметил, что костяшки пальцев витязя побелели — так сжал он поводья. «Охти нам, — со странным спокойствием подумал Якунич. — Нельзя так с людьми, с огнем играешь, княже!»
— По Правде я могу выплатить виру за убитых, — Владимир устало провел рукой, приглаживая седые волосы. — Ты прости, не время мстить. За воев плачу пятьдесят гривен, за жен — по двадцать, за детей — по пять.
Толпа ахнула — за безвестных пограничных воев князь давал виру, как за старших дружинников, за жинок — как за детских, а за малых детей, как за взрослых огнищан — о такой щедрости никто и помыслить не мог.
— Прости, что обманул, не выдал тебе обидчика головой, — продолжал Владимир. — Возьмешь виру?
— Бог простит, — коротко ответил Улеб. — А виру возьму, благодарствую, княже.
От церкви уже скакали с грохотом дружинники, посланные кем-то из бояр вслед неистовому князю Владимир забрал у Сбыслава шлем, надел подшлемник, затем возложил на голову боевое оголовье.
— Сбыслав...
Наглазье скрывало верхнюю половину лица, от этого глаза Владимира смотрели словно из мертвого черепа, но Якуничу показалось, что князь безмерно устал.
— Езжай с Улебом, возьми воев — на дворе Гордяты из амбаров заберите хлеб, но и только, на поток [55] я его не отдаю. Потом ко мне во дворец, возьми двух дружинников, отвезете виру Улебу. Закончишь — ко мне скачи, у меня к тебе дело будет. Улеб!
— Княже? — пограничник повернулся к Владимиру, снова обычно равнодушный.
55
Отдать на поток — позволить каждому заходить во двор и брать все, что угодно, одна из форм наказания в Древней Руси.
— Сколько вам на роздых нужно?
— Да нам-то что, — пожал плечами воевода. — Мы — люди, мы привычные. Коням бы хоть до следующего утра отдохнуть — а то ведь хромать начнут, на все четыре ноги спотыкаться...
— До утра отдыхайте, — кивнул Владимир, — после — дело к вам будет, остальным то же передай.
Князь развернулся и рысью пустил коня к Детинцу, за ним пошли дружинники.
— Ну, боярин, — Улеб посмотрел в глаза Сбыславу. — Знаешь, где двор этого кособрюхого?
— Я сам покажу, — влез было Гордята, но оба воеводы так глянули на него, что торговый гость захлебнулся словами и откачнулся назад.
— Где Хлебный конец, я знаю, — сказал Якунич. — А там спросим. Поехали.
— За мной, — обернулся к своим людям Улеб и, тронув коня коленями, поехал рядом с княжим дружинником.
Толпа расступилась, и порубежники нестройно, но споро и в порядке двинулись за воеводами.
— А ты меня не помнишь, боярин? — спросил вдруг Улеб.
— Что? — Сбыслав, погруженный в свои думы, не сразу нашелся, что ответить.
— А я тебя помню, — ответил порубежник, сняв шелом и перекрестившись на маленькую церковку в переулке.
— Откуда же? — Якунич всмотрелся в пограничного воя — что-то и впрямь было знакомое в этом широком, скуластом лице.
— Четыре года тому назад, забыл, печенеги нас прижали? Батюшку моего тогда срубили, так ты всех вокруг прапора собрал и к ????Девице пробился. Память отшибло, боярин?
— Ты?
Сбыслав словно опять был там, вспомнил-увидел, как падает в высверке молний убитый воевода, три года заботившийся о нем, словно о собственном сыне, как мечутся взятые в кольцо вои. И снова на глаза попался отрок в не по голове большом шлеме, что поднял срубленный вместе со знаменным маленький стяг, а на стяге в бледных предрассветных сумерках уже можно разобрать лик девицы с большими печальными глазами и золотым ободом вокруг чела...
— Вспомнил, — удовлетворенно кивнул порубежный воевода. — А я тебя сразу узнал.
— А тебя и узнать нельзя, Улеб, я грешным делом подумал — тебе три десятка, — покачал головой Сбыслав. — Когда я в Киев уехал — ты мальчишка совсем был, а теперь вон дружиной начальствуешь. Давно?
— Два года, — коротко ответил порубежник. — Полгода знаменным, потом в подручных у Лушка, а как тот голову сложил — воеводой стал я.
— И старшие вои не перечили?
— А с чего бы им? — Улеб перекрестился еще на одну церковь. — Тебе-то вон старшая дружина подчиняется, и ничего.
— Да какая дружина, бог с тобой, — зло ответил Якунич. — Из старых воев едва четверть осталась, да и то не лучшие! Я только по названию воевода, ни опыта, ни навыка! Вот Ратибор Стемидович — тот воевода был...
— Ратибор Стемидович, слов нет, достойный муж, — кивнул Улеб, кланяясь проходящему по улице могучему попу с боевой рогатиной [56] на плече. — Только что ж он сейчас не в Киеве?
Поп в ответ перекинул оружие на левое плечо и степенно перекрестил воев. Сбыслав торопливо сдернул шлем и тоже поклонился.
56
Боевая рогатина — тяжелое пехотное копье с очень широким и длинным наконечником, заточенным с обеих сторон. Рогатиной можно было и колоть, и рубить.