Илья Муромец.
Шрифт:
— А то ты не знаешь? — зло повернулся к Улебу Якунич, когда поп остался позади. — Ратибор в Белгород отъехал.
— Да-а-а, ну и жизнь у дружины, — подумал вслух пограничник. — Хотим — служим великому князю. А как что не по нраву — сели на борзы комони и по домам поехали, по вотчинам. Не люб нам, значит, князь...
Сбыслав промолчал — ответить тут было нечего, никто из порубежников своей крепости не кинул.
— А ты сам, боярин, почему остался? — как бы между делом спросил Улеб.
— А мне ехать некуда, — честно ответил Якунич. — Вотчины я себе не выслужил, чести мне от князя пока
— Это да, это не отнимешь, — согласился Улеб. — А далеко этот ваш Хлебный конец?
— Да уж приехали, сейчас спросим, — ответил Сбыслав и, повернувшись в седле, крикнул девушке, заглядевшейся из окна на могучих витязей: — Эй, красавица, где тут дом торгового гостя Гордяты?
Амбары купца оказались забиты зерном доверху тут не одна и не сто кадей, а как бы не две-три тысячи, целое богатство, урожай многих сел. Выставив стражу, вызвав двух молодых дружинников, Сбыслав велел гнать с великокняжеского двора подводы, а дворовым — грузить рожь. Улеб отправил своих порубежников обратно на Сереховицу, и теперь воеводы сидели рядышком на бревне да посматривали, как воз за возом уходят со двора.
— Я вот все спросить хотел... — начал Сбыслав со странной для самого себя неуверенностью, — про рожь спорынную — это правда?
— А ты как думал, я просто так бирки с собой вожу? Кабы он мне просто на торге или в степи встретился — зарубил бы, а потом объявил, что мстил за побратима. — Улеб потряс кожаную флягу, зубами выдернул пробку и сделал несколько глотков. — Хочешь? — он протянул флягу Якуничу.
— А что там? — спросил Сбыслав, осторожно принимая питье.
— Ну не мед [57] же, воевода, — расхохотался порубежник. — Вода, а что ж еще.
— Благодарствую, — ответил дружинник и тоже глотнул пару раз.
57
Мед — здесь хмельной напиток, приготовляемый, опять же, на основе меда.
Вода была хорошая, не из мутного степного колодца — из речки или старика с ключами на дне. Оба помолчали, Сбыслав закрыл флягу и вернул ее Улебу.
— Неладно тогда князь с тобой расчелся, — нарушил молчание дружинник. — Не по Правде это — сперва дать волю мстить, а потом запретить.
— Да не давал он мне воли, — вяло сказал Улеб. — Как вызвал, сказал: «Делай, что велю», и сразу на торг. А уж на торгу — думаешь, я совсем дурной? Я потому и велел разбег такой длинный брать, обычно ста шагов хватает, если об столб бить... А серебро я вдовам да сиротам нашим раздам — будет с чего зиму жить, если, конечно, дотянем до нее, до зимы-то.
Оба снова замолчали. Дожить до зимы будет трудновато — семь тем есть семь тем. Амбары медленно пустели, Сбыслав закрыл глаза, радуясь первому за пять суток отдыху.
— Боярин... — окликнул порубежник.
— Я ж говорю — не боярин я, — не открывая глаз, ответил Якунич. — Ни вотчины, ни двора своего. Зови Сбыславом. Или Сбышком, мы же погодки почти, твой отец мне за
— Моему отцу нечего делать было, как у тебя в дядьках ходить, — устало огрызнулся воевода. — Ладно, тогда ты меня Лютом зови. Улебом никто уже не кличет, я и забыл, что меня так звали. Даже свои вои в глаза «Лют» говорят. Так ты как думаешь, Сбыслав...
58
Дядька — воспитатель знатного мальчика, обучавший ребенка владеть конем и оружием, охотиться и т. д., а также бывший его телохранителем. Улеб намекает Сбыславу, что хотя тот высок родом, но Радослав у него в услужении не был.
— Ну как... —- Так и не дождавшись продолжения, Сбыслав открыл глаза. — Головой думаю, как батюшка учил.
— Веселый ты — сил нет, — с досадой сказал Улеб. — Я не о том...
Он снова умолк, словно задумавшись о чем-то.
— Ладно, чего там... — ответил Якунич, наблюдая за муравьем, что утащил в суматохе малое зернышко и теперь волок его куда-то по бревну. — Киев не отстоим, так я мыслю.
— Тебя ворожбе не учили ли? — вроде и не в шутку спросил Улеб. — Я и не сказал — а ты уже ответил.
— Дурь говоришь, — перекрестился Сбыслав. Какая ворожба? Тут и дитя малое догадалось бы, что у тебя на уме. — Муравей дополз до сучка и, вместо того чтобы обойти, поволок зернышко в гору. — А не отстоим, потому что у него семь тем войска, а у нас и двух не наберется.
— Ну а за стенами если? Не отсидимся?
— Ты наши стены видел? — вздохнул Якунич. — Вокруг посада — вал в сажень да тын такой же. В детинец все и не уместятся, а уместятся — на то у Калина пороки есть.
— Ясно. — Улеб тоже заинтересовался муравьем, что раз за разом пытался перелезть через сук, падал и начинал сызнова. — Ишь, мураш — а упорный... А чего остался тогда?
— А куда мне идти? — Сбыслав осторожно подставил муравьишке палец и перенес его через неодолимое препятствие. — Я ж говорю, своей вотчины нет, да и отец из Киева никуда не пойдет. Мать мы здесь схоронили... Да и не думаю я об этом, я служу Владимиру, он не идет — ну и я не иду. Он меня золотом дарил, я его дружинник, а дружиннику господина бросать не пристало.
— Ага.
Улеб, похоже, что-то решил для себя про Сбыслава, причем по ухмылке видать — решил хорошее.
— Ну а ты чего своих в город привел, а, Лют? — спросил в свою очередь Якунич. — Женок-то отправил куда-то?
— В Белгород — у меня почти все оттуда, — ответил Улеб. — По родным да по добрым людям — хлеб им купить есть на что, перезимуют, если что.
Оба снова замолчали, каждый знал: падет Киев — у Калина и до Белгорода руки дойдут.
В воротах возник затор, дворовые Владимира хотели въехать на пустом возе, как раз когда порубежники выгоняли навстречу другой, нагруженный рожью. Возы сцепились оглоблями, кони ржали и бились, возничие орали друг на друга, пока рассвирепевший Гордей не подошел и не столкнул легонько обоих головами. После этого разъехались быстро, отроки почесывали синеющие лбы и поругивались через плечо, пока воз с зерном не отъехал от двора.