Imago
Шрифт:
В воздухе пахнет затхлой вонью сырости и ядом, и Харли прикрывает рот и нос ладошкой. Ее сейчас вырвет. А вот Джокер прогуливается по жестяной лестнице, покореженной и кое-где взбугрившейся пузырями, с удовольствием. И с его лица не сходит приклеенная улыбочка.
Мерзкая, предвкушающая что-то особенное.
Сейчас он особенно пугающий. Ни разу не похож на Мистера Джея, лежащего на кушетке в кабинете психиатра, или на окровавленного монстра, выползающего из разбитого лобового стекла машины, чтобы догнать ее и придушить.
Нет,
Пистолет у нее он тоже отобрал, расхохотавшись.
— Пистолеты не для маленьких девочек, так, тыковка? Брось его, — а чтобы она поняла все с первого раза, еще и пощечину отвесил, сбив с ног.
Так что теперь Харли плетется за ним смирно, чувствуя боль во всей правой половине лица. Как будто кулаком двинул. И молчит как рыба.
Лестницы никак не заканчиваются, и по стеклянным стенкам бегут всполохи теней, ее — крошечная и жмущаяся к ногам, и Джокера — здоровенное искривленное пятно с зеленцой, которую не способна вытравить никакая темнота.
Он ядовит, как и те испарения, что стоят над лабораторией. Как и та вода, что капает из проржавевших труб, мерзкая и мертвая, насыщенная токсинами. Как и цвет его волос, побуревших пятнами от чужой крови.
На почтительном расстоянии за ними следуют его верные слуги, бесшумные и тихие. Готовые на все по его первому слову.
Например, изнасиловать ее, как тогда, в Аркхэме.
Харли отлично помнит их прикосновения, поэтому жмется к Джокеру, желая оказаться где-нибудь под его кожей. Только там ей будет тепло и спокойно.
Но Джокеру плевать, или это его бесит, потому что ее робкие пальцы он скидывает со своей руки, отмахивается и идет себе вперед, не обращая на нее никакого внимания.
Оканчивается эта чудовищная прогулка среди ядовитых испарений в одном из старых кабинетов, не до конца разгромленных вандалами.
Каталки сиротливо ютятся у дальней стены, а все остальное пространство занято битым стеклом, перевернутыми столами, обломками стульев, и здоровенной лампой.
— Давайте ее сюда, — закатывает рукава рубашки Джокер.
Харли не успевает вырваться, как ее уже тащат к столу, укладывают на него с бесцеременностью, будто она кусок мертвого мяса, и пристегивают к поручням.
— Так-так, — Джокер подкатывает ее стол, располагая точно под колпаком света, заставляя Харли слепо щуриться, чтобы словить его взгляд. — Что тут у нас? Тыковка, одна маленькая…
Он разговаривает сам с собой, натягивая на руки перчатки и шевеля пальцами в каком-то пугающем жесте.
— Маленькая, сладенькая тыковка, которую нужно разделать.
В его руках появляется нож. Небольшой и острый, сверкающий так ярко, что Харли кажется, он просто сияет. За головой Джокера
— У тебя замечательная кожа, куколка. Такая плотная, сильная, — Джокер расстегивает рубашку и обнажает ключицы, водит по ним острием, оставляя тонкие красные царапины. — Только вот она тут лишняя.
— Нет, нет, пожалуйста, не надо, — первый порез отзывается болью, и Харли заходится от крика. — Мистер Джей, не надо!
— Не надо? — совершенно искренне удивляется тот. Как будто это нормально — разрезать девушек пополам, потому что внутри они вкуснее, чем снаружи. — Харли, тыковка, ты же так хотела, чтобы я взял тебя с собой. Ты же знаешь, почему я взял?
Она отрицательно мотает головой, а над нею уже склоняются другие лица. У одного из мужчин в руках кожаный ремень, и он протягивает его Джокеру.
— Я взял, потому что мне показалось, что я увидел тебя настоящую. Вот умора, да? — Джокер заходится хохотом, продолжая расцарапывать острым кончиком ножа ее шею. — Только она еще не здесь. А внутри, — нажим усиливается, и на коже выступают капли крови. — Ты как куколка бабочки, шмяк-шмяк. Маленькая и уродливая до жути. А я хочу тебя другую. Я хочу Харли Квинн. Мою настоящую тыковку.
От боли на глаза слезы наворачиваются, но Харли терпит все. Она закусывает губы и молча кивает. Потому что она уже согласна. С того самого момента, когда принесла пулемет в своей сумке.
И если он скажет ей, что вся боль на свете этого стоит, стоит любви Джокера, то она выдержит.
Он вкладывает ей ремень в зубы, проходится пальцем по искусанным губам, нежно и ласково, а потом берется за электроды, прикладывая к ее голове.
Под глазами что-то вспыхивает и гаснет, вместе с сознанием, вместе с обрывками мыслей.
— Держись, держись, моя тыковка, — Джокер бьет ее по щекам, приводя в чувство. — Разве тебе не нравится?
Харли еще помнит его после таких электрошоковых терапий. И его нервный тик, и окровавленные десны. И надрывистый смех, хриплый и кашляющий. Она сейчас точно такая же.
Разодранная в клочья и все без помощи ножей.
Джокер вскрывает ее изнутри, прожаривая мозги.
Воспоминания дрожат и наслаиваются друг на друга, превращаясь в голоса, которые кричат-вопят-стонут-смеются, и все они точь-в-точь как Джокер. Она слышит его даже в своей голове.
— Мало-мало-мало, — Джокер раздосадованно качает головой, — ты слишком крепкая. Добавим-ка мы тебе еще. Са-а-амую крошечку.
Ручка аппарата щелкает, застывая на максимальной отметке.