Император Юлиан
Шрифт:
Жителей Парижа отличает трудолюбие. Их любимые развле чения - театр и (увы, увы) галилейские обряды. Зимой они ведут городской образ жизни, летом превращаются в крестьян и, по счастливому стечению обстоятельств, сочетают в себе не худшие, а лучшие черты этих двух сословий. С парижанами я ладил отлично, а вот отношения с Флоренцием становились все более натянутыми. Он не упускал случая, чтобы попытаться подорвать мой авторитет. В конце концов у нас произошел открытый конфликт по налоговому вопросу. В результате нашествия германцев галльские землевладельцы понесли серьезные убытки. Из года в год урожай целиком погибал на корню, сжигались дома, угонялся скот. Желая облегчить бедственное положение провинции, я решил понизить подушный и земельный налоги с двад цати пяти до семи золотых солидов в год. Флоренций наложил на это решение вето и взамен выступил с возмутительным предложением учредить дополнительную подать со всякой собственности - и все это якобы для возмещения расходов на мои военные кампании! Этот налог был абсолютно незаконен, и попытка собрать его, несомненно, вызвала бы восстание.
Хотя Флоренций был главой всей гражданской администрации в Галлии, ни одно его постановление не могло войти в силу без печати цезаря. Когда он прислал мне на утверждение указ о дополнительной подати, я не подписал его и отослал назад, сопроводив пространным меморандумом. В нем я на основе достоверных данных проанализировал финансовое положение Галлии и доказал, что с помощью существующих налогов в казну поступают более чем достаточные доходы. Кроме того, я напомнил Флоренцию, что многие провинции - в частности, Иллирия - были именно непомерными налогами доведены до полного разорения.
Всю зиму по обледенелым дорогам между Парижем и Вьеном скакали гонцы. В конце концов Флоренцию пришлось уступить, но это не отбило у него охоты повышать налоги. Родилась новая идея - увеличить земельный налог. Тут уж я не выдержал: порвал очередное послание Флоренция и приказал гонцу вернуть обрывки преторианскому префекту с моими наилучшими пожеланиями.
Флоренций пожаловался императору, но письмо Констанция, к моему удивлению, оказалось на редкость мягким. В частности, государь писал: "Ты должен понять, возлюбленный брат мой, нам больно слышать, что ты подрываешь авторитет назначенных нами должностных лиц. Флоренций не лишен недостатков, хотя мальчишеская запальчивость не в их числе. (К такого рода издевкам я уже притерпелся.) Он способный администратор, обладающий немалым опытом, особенно по части взимания налогов. Мы ему всецело доверяем, а в данный момент, когда империи угрожают сразу с Дуная и из Месопотамии, его усилия пополнить государственную казну достойны всяческой похвалы. В силу этого мы рекомендуем нашему брату умерить пыл в попытках снискать расположение галлов и оказать нашему префекту помощь, когда он старается возместить расходы по обороне провинции, которую ты осуществляешь".
Год назад я бы, не рассуждая, подчинился Констанцию, а то, что победу при Страсбурге он назвал не более чем "обороной провинции", привело бы меня в ярость, но за прошедший год я стал мудрее. Кроме того, я понимал: мне не отстоять Галлию без искренней поддержки народа, а простые люди видели во мне теперь защитника не только от варваров, но и от алчности Флоренция. Констанцию я ответил, что согласен с ним во всем, кроме одного: нельзя оборонять провинцию, наполняя казну поборами с разоренных людей. В заключение я писал, что подпишу указ Флоренция только в том случае, если получу приказание непосредственно от императора.
Ответа пришлось ждать несколько недель. Париж оцепенел от ужаса перед моей дерзостью; как мне сообщали, люди держали пари на крупные суммы, что меня отзовут. Но этого не случилось - молчание Констанция было знаком согласия. Тогда я понизил налоги, и потрясенные жители провинции в знак благодарности собрали их задолго до положенного срока! Сегодня финансовое положение Галлии прочно как никогда, и я намереваюсь распространить ее удачный опыт на всю империю.
По рассказам, весть о моей победе при Страсбурге сильно потрясла Констанция. Еще больше его обескуражило вещественное доказательство этой победы - закованный в цепи Кнодомар. Но человеческой природе свойственно закрывать глаза на неприятные факты, особенно легко это получается у императоров, со всех сторон окруженных льстецами, которые говорят им лишь то, что правители желают слышать. Сначала придворные приклеили мне насмешливое прозвище "викторин" - "победимчик", чтобы подчеркнуть незначительность моей победы в их глазах. А уже к концу зимы я с изумлением узнал, что честь взятия Страсбурга и усмирения Галлии принадлежит не кому иному, как Констанцию! Об этой его великой победе было провозглашено по всей стране, а мое имя даже не упоминалось. Впоследствии те, кто в это время жил в Милане, рассказали мне, что Констанций в конце концов и сам поверил, будто в тот жаркий августовский день был под Страсбургом и своими руками взял в плен германского короля. Когда правишь миром, любая ложь по твоей воле может обрести реальность.
Мое настроение в ту зиму омрачало лишь одно - здоровье моей жены, которое становилось день ото дня все хуже. Во время поездки в Рим у нее произошел еще один выкидыш, и теперь она все время жаловалась на боли в животе. Оривасий прилагал все усилия, но единственное, что он мог сделать, - это облегчить ее страдания.
Что касается моего здоровья (по-моему, я никогда не касался этого вопроса), оно всегда отличалось крепостью. Отчасти потому, что я умерен в еде и питье, а кроме того, вся наша семья - народ не болезненный. Тем не менее в ту зиму я чудом избежал смерти. Дело было в феврале. Как я уже сказал, мой кабинет и жилые покои во дворце префекта находились на втором этаже, окнами на реку. У них отсутствовала обычная в таких зданиях отопительная система, вмонтированная в пол. Поэтому в помещениях всегда было немного холодно, но я относился к этому стоически, полагая, что холод меня закаляет для походной жизни. Жена часто просила поставить в комнатах жаровни с угольями, но я ей отказывал, объясняя, что оттаявшие от жара сырые стены начнут выделять ядовитые испарения.
Но однажды вечером холод стал просто невыносимым. В тот день я допоздна засиделся над книгой - насколько я помню, это были стихи. Вызвав секретаря, я приказал поставить в кабинете жаровню с горячими углями. Мой приказ тут же исполнили, и я стал читать дальше. Журчание реки под окном постепенно меня убаюкало, я стал медленно погружаться в сон и вдруг потерял сознание. Угар от угольев и испарения от стен едва меня не задушили.
К счастью, кто-то из охраны заметил, что из-под двери кабинета идет пар. Дверь взломали, и меня вытащили в коридор, где я в конце концов пришел в себя, но меня несколько часов после этого выворачивало наизнанку. Оривасий сказал, что еще несколько минут - и вернуть меня к жизни было бы невозможно. Так спартанские привычки спасли мне жизнь; правда, злые языки скажут, что я экономил на отоплении из скупости. Любопытно, но по зрелом размышлении мне все больше кажется, что такая смерть была бы очень приятной. Сначала читаешь Пиндара, потом приятная дремота - и все, конец. Я ежедневно молю Гелиоса о том, чтобы моя смерть, когда ее час настанет, была бы столь же быстрой и безболезненной, как это должно было случиться в ту ночь.
Все мои дни были заполнены до отказа. Я вершил правосудие, или, точнее говоря, просто применял на практике законы, ибо истинное правосудие исходит от одних богов. Ежедневно я проводил совещания с различными должностными лицами по многим государственным вопросам. Кроме того, в мои обязанности, по древнему обычаю, входила выплата ежемесячного жалованья высшим сановникам. Мне давно хотелось выяснить происхождение этого обычая. Думаю, он уходит корнями в первые годы Римской республики. Среди тех, кому я собственноручно выплачивал жалованье, были осведомители тайной полиции. Я их терпеть не мог, зная, что главное их занятие в Париже - слежка за мной и доносы в Милан о каждом моем шаге, но я старался скрывать свои чувства и выдал себя лишь однажды. В тот день я, как обычно, сидел за покрытым шкурами столом, уставленном столбиками золотых монет. Когда настала очередь получать жалованье старшему осведомителю по имени Гауденций, он, не дожидаясь меня, протянул руку и сам схватил причитавшееся ему золото. Такая грубость изумила даже его подчиненных - рядовых осведомителей, я же заметил: "Видите, друзья? Тайная полиция всегда поступает одинаково: хватай и не миндальничай!" Эти слова потом передавали из уст в уста.
Вечера я посвящал прежде всего делам, затем следовал непродолжительный сон, и наконец поздно ночью я предавался любимому занятию: беседовал о философии и литературе с друзьями. Они не переставали удивляться моей способности мгновенно засыпать и просыпаться точно в намеченное время. Я и сам не могу объяснить, как это получается, но такой способностью я обладаю с детства. Предположим, я приказываю себе проснуться в первом часу ночи, и минута в минуту я уже на ногах. Наверное, сам Гермес одарил меня этой способностью. Оривасий иного мнения: он считает, что у меня как-то по-особому устроен мозг, и очень хочет взглянуть на него после моей смерти!
Обладая большими познаниями как во всемирной истории, так и в истории нашего государства, Саллюстий старался передать их мне. Особенно тщательно мы изучали царствование Диоклетиана, чьи реформы, обновившие империю в прошлом веке, сохраняют свое значение и поныне. По сей день мы не прекращаем спорить об эдикте Диоклетиана, которым последний запретил жителям Римской империи менять свое занятие, переходящее по наследству к их потомкам. Сын крестьянина должен стать крестьянином, сын сапожника - обязательно сапожником, а за перемену профессии полагается суровое наказание. Саллюстий, как и Диоклетиан, утверждал, что этот закон полезен: он обеспечивает стабильность общества. В старину толпы бродяг ходили из города в город, живя подаянием или грабежом, и в то же время из-за недостатка рабочих рук ощущалась нехватка самых необходимых предметов.