Император Юлиан
Шрифт:
Елена чувствовала себя все хуже, и, когда наступили зимние холода, она и вовсе слегла. Боли все усиливались, и я обратился к Оривасию. Он не оставил никакой надежды: это опухоль в брюшной полости и все, что можно сделать, - это облегчить боль. И он рассказал мне о своем новом открытии - травке, настой которой снимает боль.
Общество Оривасия помогало мне отвлечься от мрачных мыслей. Приск также вносил свою лепту, хотя и не переставая грозился, что уедет домой: его жена Гиппия донимала его грозными письмами, да и сам он тосковал по Афинам, хотя и не подавал виду. У Приска вообще есть манера притворяться более черствым, чем он есть на самом деле. Общение с Евферием было для меня неиссякаемым источником знаний, но если не считать этих трех моих друзей, вокруг меня царила пустота. Начальник военного штаба Лупицин, присланный взамен Саллюстия, отличался невежеством и высокомерием, а с Сигаулой, командиром конницы, нам просто не о чем было говорить. Оставался еще Невитта, но этого блестящего офицера пришлось оставить в Кельне охранять рейнские рубежи.
В отчаянии я рассылал письма старым друзьям, уговаривая их приехать в Париж. Тем, кто увлекался охотой, я обещал чудесный климат и целые стада диких оленей. Друзьям-философам я расписывал Париж как крупный интеллектуальный центр - это была беззастенчивая выдумка. Единственными "интеллектуалами" в этом городе были галилейский епископ и его клир, от которых я старался держаться подальше. Никто не откликнулся. Даже Максим не смог приехать, хотя часто писал мне, пользуясь шифром собственного изобретения.
Как раз в это время, то ли в ноябре, то ли в декабре, мне приснился вещий сон. В тот вечер я диктовал черновые заметки, которые впоследствии легли в основу моих записок о битве при Страсбурге. Утомившись, я заснул лишь в третью ночную стражу. Поскольку все мои мысли были заняты одним предметом - битвой, сначала мне приснилась она. Потом, как это часто бывает во сне, картины боя исчезли, и я оказался в большом зале, в центре которого росло высокое дерево - как ни странно, я этому не удивился. Вдруг дерево упало, и я увидел, что между его корнями растет другое, молодое деревце. При падении старое дерево не задело его корней. "Дерево пало, - услышал я вдруг свой собственный голос, - теперь молодое деревце тоже погибнет". И от этой мысли я пришел в полное отчаяние, что не соответствовало значению случившегося. Внезапно я почувствовал, что рядом кто-то стоит. Лица было не видно, но казалось, я его знаю. Он взял меня за руку и сказал, указывая на деревце: "Не отчаивайся. Видишь? У этого деревца крепкие корни, и теперь, будучи в безопасности, оно будет расти еще быстрее". Проснувшись, я понял - со мною говорил мой божественный покровитель, Гермес.
Когда я рассказал свой сон Оривасию, он истолковал его следующим образом: Констанцию суждено пасть, а мне жить и процветать, ибо мои корни - во всевидящем Едином. Нет нужды говорить, что никто, кроме нас двоих, не узнал о вещем сне. Людей постоянно казнили за абсолютно невинные сновидения, а этот сон вряд ли назовешь невинным. Он был пророческим.
В декабре нашей спокойной жизни пришел конец. Из Британии пришла весть, что пикты и скотты, населяющие северную часть острова, грозят перейти границу. Наш наместник настоятельно просил подкреплений. Мое положение стало еще более затруднительным. Солдат у меня и так было в обрез, причем повсюду ходили упорные слухи, что лишь только император выступит против персов, цезарю Галлии не оставят ни одного солдата. Между тем Британия представляла для нас особый экономический интерес: германское нашествие разорило галльских крестьян, и до нового урожая мы могли рассчитывать только на британский хлеб.
Я собрал совет, на котором было решено немедленно отправить в Британию Лупицина. Это был бесспорно талантливый полководец, но мы так и не смогли окончательно решить, какая черта в его характера преобладает - алчность или жестокость.
В тот самый день, когда Лупицин ступил на британский берег, в Париж прибыл с посланием от Констанция императорский государственный секретарь, трибун Деценций, в сопровождении целой свиты законоведов и чиновников финансового ведомства. Прежде чем проследовать ко мне, он на несколько дней заехал к Флоренцию во Вьен. Я счел это оскорбительным: прибывающие в провинцию должностные лица сначала обязаны засвидетельствовать свое почтение цезарю.
Дальняя дорога утомила Деценция, и я позволил ему огласить послание государя сидя. Дружелюбное по тону, оно содержало безапелляционные требования: я должен отправить Констанцию мои лучшие легионы - эрулов, батавов, кельтов и петулантов, а также по триста человек от всех остальных. Все воинские части должны были незамедлительно выступить в Антиохию, чтобы успеть к началу весенней кампании против персов.
Когда Деценций умолк, я произнес как можно спокойнее:
– Итак, государь требует немногим более половины моей армии.
– Именно так, цезарь. В Персии нам придется трудно, возможно, там решится судьба империи.
– А учел ли император, как на это отреагируют германцы? Начать с того, что моя армия и без того немногочисленна, а если мне оставить менее двенадцати тысяч солдат - к тому же худших, - германские племена наверняка восстанут снова.
– Но государь, читая реляции о твоих великих победах, решил, что они обеспечили в Галлии мир на несколько десятилетий вперед.
"Что это, экспромт или наущение Констанция тонко поддеть меня?" - мелькнула у меня мысль. Вслух же я возразил:
– Ни в одной провинции невозможно гарантировать окончательного мира. Пока остается в живых хотя бы один германец, опасность сохраняется.
– Но согласись, цезарь, непосредственной опасности нет?
– Не могу согласиться, трибун. Кроме того, в Британии сейчас очень неспокойно.
– Абсолютно спокойно не бывает никогда. А посему, начиная войну с Персией, Август желает собрать под свое начало всех своих - подчеркиваю, своих - лучших солдат. Он полагает…
– А известно ли Августу, что я поклялся солдатам-галлам: ни один из них не будет участвовать в боевых действиях за пределами своей провинции?
– Они давали присягу императору, и она выше твоей клятвы, - ответил Деценций тоном, не допускающим возражений.
– Справедливо, и все же считаю нужным предупредить: я не могу поручиться, что это не вызовет мятежа.
Деценций пристально взглянул на меня. Я понимал, о чем он размышляет. А что если этот якобы лишенный всяких амбиций цезарь решил воспользоваться ситуацией, чтобы поднять мятеж и захватить власть на Западе? Таковы царедворцы, им свойственно в любом слове искать скрытый смысл. Я всего лишь выразил опасение, не взбушуются ли солдаты, он же понял это по-другому: я готов, если меня на то подтолкнут, спровоцировать солдат на бунт.
– Я остаюсь верным слугой императора, - сказал я, тщательно взвешивая каждое слово, - я выполню его приказ. Мои слова были всего лишь предостережением. Но легионы, которые требует Констанций, могут поступить в его распоряжение не ранее чем через месяц.
– Государь сказал - немедленно… - начал Деценций. Я его перебил:
– Трибун, в данную минуту легионы, которые требует от меня император, плывут в Британию.
– И я объяснил ему, почему направил туда Лупицина. Желая доказать свою преданность императору, я в присутствии Деценция продиктовал приказ Лупицину немедленно вернуться, а затем лично отвел императорского посланца к Синтуле и велел выполнять все его распоряжения. К концу недели мои лучшие солдаты начали отправляться в Антиохию. Как ни странно, они почти не роптали. Должно быть, хитрец Деценций посулил им щедрые награды и трофеи.