Император Юлиан
Шрифт:
– Разгони их!
– крикнул Деценций.
– Вынеси знамя с изображением государя, они не посмеют…
Во дворе четыреста солдат, а на площади не меньше двадцати тысяч, - ответил я.
– Даже неопытный воин вроде меня не вступит в бой при таком соотношении сил. Что касается знамени с изображением императора, то, боюсь, они просто изрубят его на мелкие части.
– Измена!
– вот и все, что выдавил из себя Деценций.
– Измена, - констатировал я безучастным тоном, будто объясняя, как называется какая-нибудь звезда, и Деценций вылетел из комнаты.
Мы переглянулись. Крики "Август!" звенели у нас в ушах, как мерный шум морского прибоя.
– Тебе придется согласиться, - сказал Евферий.
– И это говоришь ты, который всегда проповедовал осторожность?
Евферий кивнул. Еще настойчивее высказался Оривасий:
– Действуй, Юлиан. Терять тебе уже нечего. Единственным, кто высказался осторожно, был Приск:
– Цезарь, я не политик, а философ. И все же на твоем месте я бы подождал.
– Чего тут еще ждать?
– возмутился Оривасий.
– Дальнейших событий, - уклончиво ответил Приск.
– Или знамения.
Я понял, что имеет в виду Приск. Он видел меня насквозь и знал, что я не решусь предпринять ничего серьезного, не получив благословения свыше.
– Отлично.
– Я махнул рукой на дверь.
– Оривасий, передай охране мой приказ: во дворец никого не пускать. Евферий, не спускай глаз с нашего друга Деценция. Приск, молись за меня.
На этом мы расстались.
В коридоре меня поджидала одна из придворных дам моей жены.
– Цезарь, они убьют нас, всех убьют!
Она была близка к истерике; мне пришлось взять ее за плечи и сильно встряхнуть, так что у нее лязгнули зубы. Она прикусила нижнюю губу и сразу успокоилась. Оказалось, эту истеричку прислала Елена сообщить, что хочет меня видеть.
В спальне жены стоял полумрак и было невыносимо душно: Елену все время бил озноб. Тяжелый аромат мускуса и благовоний, наполнявший комнату, не мог перебить сладковатого запаха разлагающейся плоти. Я никак не мог заставить себя навещать ее и презирал себя за это.
Елена лежала а постели. Мне бросился в глаза молитвенник у нее на одеяле. Рядом стоял ее лучший друг и советник - епископ Парижский, напыщенный шарлатан. Он приветствовал меня и спросил:
– Я полагаю, цезарь желает побеседовать с супругой наедине…
– Ты это полагаешь, епископ, и ты прав.
И епископ удалился, громко распевая псалмы и шелестя роскошной ризой. Он вел себя так, будто находился в битком набитой церкви.
Я присел у постели жены. Елена сильно похудела и была мертвенно-бледна, глаза ее от этого казались огромными. Пламя светильника придавало ее коже нездоровый желтоватый оттенок, и все же сейчас, смертельно больная, она неожиданно похорошела: не осталось и следов сходства с жестоким и волевым, с квадратной челюстью лицом Константина. Теперь это была женщина нежная и печальная. Я даже ощутил внезапный прилив чувств, когда взял ее за руку - она была горячая и хрупкая, как крыло убитой птички.
– Извини, я не смогла принять гостей… - начала она.
– Неважно, - оборвал я ее.
– Как ты?
Свободной рукой Елена задумчиво дотронулась до живота.
– Лучше, - ответила она, хотя это была явная ложь.
– Оривасий каждый день подыскивает для меня новый настой, я все это принимаю и говорю: "Когда станешь писать медицинскую энциклопедию, возьми меня в соавторы".
Я старался не смотреть на ее живот, выпиравший под одеялом как на последнем месяце беременности. На минуту мы оба умолкли, и сразу же снизу до нас донеслось скандирование толпы: "Август!"
– Они кричат это уже несколько часов, - сказала Елена.
– Да, но это потому, что они не хотят отправляться в Персию по приказу императора, - ответил я.
– Тебя называют Августом.
– Елена бросила на меня пристальный взгляд.
– Это не всерьез.
– Нет, всерьез, - твердо ответила она.
– Тебя хотят провозгласить императором.
– Я отказался к ним выйти. Сейчас уже стемнело, скоро они замерзнут, им все это надоест, и они разойдутся по домам, а утром исполнят приказ государя. Вчера Синтула с двумя легионами уже выступил.
– Я говорил быстро, но ее было не переубедить.
– Ты согласишься?
Я помолчал, не зная, что ответить, и наконец безучастным тоном сказал:
– Это будет измена.
– Достаточно изменнику победить, и он уже герой, а удачливый самозванец превращается в божественного императора.
Все еще не понимая, к чему она меня побуждает, я возразил:
– Императоров не провозглашают на площади захолустного городка несколько тысяч солдат.
– А почему бы и нет? В конце концов, наша судьба в руках Божиих: лишь он возвышает нас, он же нас… и низвергает.
– Она отвернулась; вновь ее рука скользнула туда, где таилась ее смерть.
– Если такова воля Божья, довольно будет и нескольких легионов.
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Я задал этот вопрос напрямик. Впервые за годы совместной жизни мы говорили доверительно, и я искренне хотел услышать ее совет.
– Сейчас? Не знаю. Возможно, подходящий момент еще не наступил - впрочем, тебе виднее. Но одно я знаю наверняка: тебе предначертано стать римским императором.
Наши взгляды встретились; мы изучающе вглядывались друг другу в лицо, как будто виделись впервые.
– Я тоже это знаю, - ответил я также откровенно.
– Я видел вещие сны, мне были знамения.
– Так действуй!
– сказала она с неожиданной силой.
– Сейчас? Измена? Твоему брату?
– Мой брат со своей женой убили обоих наших детей. Теперь я верна своему двоюродному брату… тем более что он к тому же мой супруг.
– Она улыбнулась, но глаза оставались серьезными.
– Странно, - удивился я.
– Мне всегда казалось, ты предпочитаешь его, а не меня.
– Так оно всегда и было… вплоть до последней поездки в Рим. Знаешь, когда наш ребенок умер, Констанций не хотел меня к тебе отпускать - предупреждал, что в Галлии у тебя скоро будут трудности.