Император Юлиан

Видал Гор

– Разгони их!
– крикнул Деценций.
– Вынеси знамя с изображением государя, они не посмеют…

Во дворе четыреста солдат, а на площади не меньше двадцати тысяч, - ответил я.
– Даже неопытный воин вроде меня не вступит в бой при таком соотношении сил. Что касается знамени с изображением императора, то, боюсь, они просто изрубят его на мелкие части.

– Измена!
– вот и все, что выдавил из себя Деценций.

– Измена, - констатировал я безучастным тоном, будто объясняя, как называется какая-нибудь звезда, и Деценций вылетел

из комнаты.

Мы переглянулись. Крики "Август!" звенели у нас в ушах, как мерный шум морского прибоя.

– Тебе придется согласиться, - сказал Евферий.

– И это говоришь ты, который всегда проповедовал осторожность?

Евферий кивнул. Еще настойчивее высказался Оривасий:

– Действуй, Юлиан. Терять тебе уже нечего. Единственным, кто высказался осторожно, был Приск:

– Цезарь, я не политик, а философ. И все же на твоем месте я бы подождал.

– Чего тут еще ждать?
– возмутился Оривасий.

– Дальнейших событий, - уклончиво ответил Приск.
– Или знамения.

Я понял, что имеет в виду Приск. Он видел меня насквозь и знал, что я не решусь предпринять ничего серьезного, не получив благословения свыше.

– Отлично.
– Я махнул рукой на дверь.
– Оривасий, передай охране мой приказ: во дворец никого не пускать. Евферий, не спускай глаз с нашего друга Деценция. Приск, молись за меня.

На этом мы расстались.

В коридоре меня поджидала одна из придворных дам моей жены.

– Цезарь, они убьют нас, всех убьют!

Она была близка к истерике; мне пришлось взять ее за плечи и сильно встряхнуть, так что у нее лязгнули зубы. Она прикусила нижнюю губу и сразу успокоилась. Оказалось, эту истеричку прислала Елена сообщить, что хочет меня видеть.

В спальне жены стоял полумрак и было невыносимо душно: Елену все время бил озноб. Тяжелый аромат мускуса и благовоний, наполнявший комнату, не мог перебить сладковатого запаха разлагающейся плоти. Я никак не мог заставить себя навещать ее и презирал себя за это.

Елена лежала а постели. Мне бросился в глаза молитвенник у нее на одеяле. Рядом стоял ее лучший друг и советник - епископ Парижский, напыщенный шарлатан. Он приветствовал меня и спросил:

– Я полагаю, цезарь желает побеседовать с супругой наедине…

– Ты это полагаешь, епископ, и ты прав.

И епископ удалился, громко распевая псалмы и шелестя роскошной ризой. Он вел себя так, будто находился в битком набитой церкви.

Я присел у постели жены. Елена сильно похудела и была мертвенно-бледна, глаза ее от этого казались огромными. Пламя светильника придавало ее коже нездоровый желтоватый оттенок, и все же сейчас, смертельно больная, она неожиданно похорошела: не осталось и следов сходства с жестоким и волевым, с квадратной челюстью лицом Константина. Теперь это была женщина нежная и печальная. Я даже ощутил внезапный прилив чувств, когда взял ее за руку - она была горячая и хрупкая, как крыло убитой птички.

– Извини, я не смогла принять гостей… - начала она.

– Неважно, - оборвал я ее.
–

Как ты?

Свободной рукой Елена задумчиво дотронулась до живота.

– Лучше, - ответила она, хотя это была явная ложь.
– Оривасий каждый день подыскивает для меня новый настой, я все это принимаю и говорю: "Когда станешь писать медицинскую энциклопедию, возьми меня в соавторы".

Я старался не смотреть на ее живот, выпиравший под одеялом как на последнем месяце беременности. На минуту мы оба умолкли, и сразу же снизу до нас донеслось скандирование толпы: "Август!"

– Они кричат это уже несколько часов, - сказала Елена.

– Да, но это потому, что они не хотят отправляться в Персию по приказу императора, - ответил я.

– Тебя называют Августом.
– Елена бросила на меня пристальный взгляд.

– Это не всерьез.

– Нет, всерьез, - твердо ответила она.
– Тебя хотят провозгласить императором.

– Я отказался к ним выйти. Сейчас уже стемнело, скоро они замерзнут, им все это надоест, и они разойдутся по домам, а утром исполнят приказ государя. Вчера Синтула с двумя легионами уже выступил.
– Я говорил быстро, но ее было не переубедить.

– Ты согласишься?

Я помолчал, не зная, что ответить, и наконец безучастным тоном сказал:

– Это будет измена.

– Достаточно изменнику победить, и он уже герой, а удачливый самозванец превращается в божественного императора.

Все еще не понимая, к чему она меня побуждает, я возразил:

– Императоров не провозглашают на площади захолустного городка несколько тысяч солдат.

– А почему бы и нет? В конце концов, наша судьба в руках Божиих: лишь он возвышает нас, он же нас… и низвергает.
– Она отвернулась; вновь ее рука скользнула туда, где таилась ее смерть.
– Если такова воля Божья, довольно будет и нескольких легионов.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Я задал этот вопрос напрямик. Впервые за годы совместной жизни мы говорили доверительно, и я искренне хотел услышать ее совет.

– Сейчас? Не знаю. Возможно, подходящий момент еще не наступил - впрочем, тебе виднее. Но одно я знаю наверняка: тебе предначертано стать римским императором.

Наши взгляды встретились; мы изучающе вглядывались друг другу в лицо, как будто виделись впервые.

– Я тоже это знаю, - ответил я также откровенно.
– Я видел вещие сны, мне были знамения.

– Так действуй!
– сказала она с неожиданной силой.

– Сейчас? Измена? Твоему брату?

– Мой брат со своей женой убили обоих наших детей. Теперь я верна своему двоюродному брату… тем более что он к тому же мой супруг.
– Она улыбнулась, но глаза оставались серьезными.

– Странно, - удивился я.
– Мне всегда казалось, ты предпочитаешь его, а не меня.

– Так оно всегда и было… вплоть до последней поездки в Рим. Знаешь, когда наш ребенок умер, Констанций не хотел меня к тебе отпускать - предупреждал, что в Галлии у тебя скоро будут трудности.