Император Юлиан

Видал Гор

Я согласился, так как вовсе не спешил в общество Гиппии. Мой брак, всегда несчастливый, в тот период был просто невыносим: Гиппия все еще не могла мне простить трех лет, которые я провел в Париже, хотя это давало мне возможность регулярно высылать ей деньги. Мы прожили вместе долгих пятьдесят лет во взаимной ненависти, но теперь, оказывается, не можем друг без друга жить. Такова сила привычки. Она превозмогает даже ненависть.

К моему удивлению, в доме Проэресия я увидел Макрину. После рождения сына она почти не показывалась на людях - как видно,

ее торгаш-муженек не давал ей покоя ни днем ни ночью. Макрина уже чуть пополнела, но это ей шло.

– Свершилось! Он в порядке!
– Макрина встретила нас в атриуме. Она была в неистовом восторге.

– Что свершилось? Кто в порядке?
– раздраженно спросил Проэресий.

– Юлиан - император!

Так эта новость дошла до нас в Афинах. Очевидно, официальное извещение задержалось в пути, Юлиан же, полагая, что мы уже в курсе событий, прислал нам с Проэресием письмо, приглашая в Константинополь.

Мы все должны сейчас же явиться к императорскому двору!
– захлебывалась Макрина.
– Будем жить в Константинополе! Все, все! Конец Афинам. Конец неряхам-ученикам…

– Конец неряхе-мужу?
– не удержался я, и Макрина замолкла. Между тем Проэресий, внимательно изучавший письмо, нахмурился.

Вот что он пишет: "Теперь я открыто поклоняюсь истинным богам, и вся армия следует мне в этом. В благодарность за дарованную мне победу я принес богам в жертву множество быков и вскоре намерен восстановить истинную веру во всей ее чистоте".
– Проэресий мрачно поднял на нас глаза.
– Итак, он держит слово.

– А почему бы и нет?
– взвилась Макрина.
– Хуже, чем при епископах, нам все равно не будет.

– Ну да, только теперь, когда он - император, в мире не останется ни одного живого быка!
– Думаю, я положил начало анекдотам, которые впоследствии сочинялись повсеместно. За богатые жертвоприношения Юлиан даже получил прозвище Быкожог.

Но Проэресий, в отличие от нас с Макриной, был мрачен.

– Я знаю одно, - проговорил он.
– Нас ждет беда.

– Какая беда? Ты любимый философ императора!
– не поверила своим ушам Макрина.
– Глупости! Это же просто счастье для всех учителей! Юлиан наверняка будет вторым Марком Аврелием - ну, Септимием Севером-то уж точно.

– Юлиан талантливее, чем Марк Аврелий, - ответил я вполне искренне. Мне кажется, философское наследие Марка Аврелия получило незаслуженно высокую оценку. Людям, а ученым в особенности, кажется абсолютно невероятным, что император в состоянии хотя бы подписать свое имя, и поэтому все, что бы ни выходило из-под его пера, заранее обречено на всеобщие восторги. Если бы авторами "Размышлений" Марка Аврелия были ты или я, вряд ли бы их столь высоко оценили. Между тем они не идут ни в какое сравнение с твоими блестящими эссе.

Целый месяц мы пребывали в полном неведении относительно обстоятельств кончины Констанция и того, каким образом власть перешла в руки Юлиана. Ниже Юлиан излагает свою версию событий.

Юлиан

Август

Насколько мне удалось выяснить, здоровье Констанция пошатнулось за несколько месяцев до его смерти. У него обострилось наследственное хроническое несварение желудка, которое в нашей семье обошло стороной одного меня (пока что!). Узнав о его смерти, я велел оставить нас с Оривасием одних и затем приказал явиться двум офицерам-гонцам, доставившим мне послание Священной консистории. Нет нужды говорить, о чем я спросил прежде всего:

– От чего он умер?

– От лихорадки, Август, - ответил Алигильд, старший из двух по чину; поэтому говорил преимущественно он.

– Были ли перед этим какие-нибудь знамения?
– Это меня особенно интересовало. Уже месяц, как я получал множество таинственных предзнаменований, и мне хотелось в интересах истины выяснить, сопровождались ли добрые знамения мне недобрыми Констанцию.

– Множество, Август. Во время похода императора мучили кошмарные сны, от которых он просыпался среди ночи. Однажды Констанцию пригрезился призрак его отца, великого Константина. Он нес на руках дитя, крепкое красивое дитя. Констанций взял его и посадил к себе на колени.

– Неужели своим возвышением я обязан Константину?
– удивленно спросил я Оривасия. Ибо было абсолютно ясно: дитя в вещем сне Констанция - это я.

– А потом мальчик схватил державу, которая была у Констанция в правой руке…

– Власть над миром, - пробормотал я.

– …и забросил ее куда-то за горизонт!
– Алигильд замолчал.

– Нетрудно разгадать, что означает этот сон, - кивнул я.
– А он понял?

– Да, Август. Вскоре мы приехали в Антиохию. Здесь государь пожаловался Евсевию, что он чувствует, что лишился чего-то очень важного, всегда находившегося при нем.

– Гений Рима оставил его, об этом свидетельствуют все знамения, - сказал я Оривасию. Как большинство людей, чей род деятельности связан с материальным миром, Оривасий ни во что не ставит предзнаменования и вещие сны, но мне думается, что услышанное потрясло даже его. "От рождения каждого сопровождает дух", - вспомнил я Менандра и спросил о последних днях моего двоюродного брата.

– Почти все лето он в Антиохии собирал армию, чтобы… - Алигильд неловко замолчал.

– Чтобы разгромить меня, - любезно подсказал я. Я мог себе это позволить. Боги явно благоволили мне.

– Именно так, государь. Осенью, при самых дурных предзнаменованиях, Констанций выступил из Антиохии на север. В трех милях от городской черты, в предместье…

– Которое называется Гиппокефал, - напомнил о себе Теолаиф, второй гонец, - мы увидели справа от дороги обезглавленный труп, обращенный на запад.
– От этих слов я невольно содрогнулся. Надеюсь, когда моя звезда закатится, боги избавят меня от подобных ужасных знамений.

– С той минуты, государь, император был уже не в себе. Мы поспешили в Таре, где он и заболел лихорадкой…