Империя
Шрифт:
— Медную. В Колорадо.
— Она снова дает ему деньги.
— Чтобы купить «Трибюн»? — Дел с любопытством посмотрел на Каролину. Она знала, что ее издательская деятельность его озадачивает, более того, он воспринимает ее, наверное, как скандальную прихоть. Дамы такими вещами заниматься не должны. И в самом деле, дамы здесь не заняты ничем, кроме своего дома и ношения драгоценностей, которые дарят им джентльмены-мужья не в знак любви или верности, но платежеспособности в стране, где люди нападают время от времени на золотые жилы.
— О, я никогда ее не продам. Тем более, что взоры его сейчас устремлены на Чикаго. Ему нужен Средний Запад. Вообще-то говоря, ему нужно все.
— Как и тебе? — улыбнулся Дел.
Но Каролина восприняла его вопрос серьезно.
— Я хочу, — сказала она, — чтобы мне было интересно. Для женщины это нелегко. Особенно здесь.
Глава шестая
Двадцатое столетие началось, по версии Хэя, и еще не началось, согласно Руту, первого января 1900 года. Хотя в минуты досуга Джон Хэй для тренировки выводил цифру «19», ему было нелегко распрощаться со знакомой, в чем-то даже утешительной цифрой «18», под знаком которой он появился на свет и прожил уже более шестидесяти лет, в пользу зловещей цифры «19», которая уж во всяком случае отметит его уход. В лучшем случае впереди у него не более десяти лет; в худшем, когда начинались боли, он молился о скорейшем избавлении.
Хэй и Клара завтракали вдвоем в застекленной нише громадной обеденной залы с видом на Лафайет-парк и Белый дом позади него. Парк был весь покрыт снегом, шедшим всю ночь. На подъездной дорожке Белого дома чернокожие посыпали снег опилками. Умиротворенная чужими трудами, Клара ела с аппетитом. Хэй едва прикасался к еде. С течением времени она становилась все обширнее и обширнее, он — как бы сжимался. Еще одно столетие, и она, если дело пойдет такими темпами, заполнит собой всю комнату, он же превратится в ничто. На столе между ними лежала телеграмма из Парижа от Генри Адамса. «Выплываю из Шербура 5 января».
— Скорее бы Дикобраз вернулся и принялся за дело, приструнил Лоджа и всех остальных сенаторов. — Хэй и в самом деле страшился того момента, когда то, что известно как договор Хэя-Понсефота, будет передано в сенат; то был тщательно составленный документ, призванный внести новую перспективу в отношения между Англией, занятой войной в Южной Африке, и Соединенными Штатами, занятыми войной на Филиппинах. Впервые Соединенные Штаты если и не возвысились, то поднялись на ступеньку выше своего партнера. Уайт регулярно сообщал Хэю, сколь медоточиво высказывалось британское министерство при всяком упоминании республики, ставшей в одночасье империей. Пограничные вопросы с Канадой больше не казались сколько-нибудь срочными. Пусть канадцы сами определят, что им принадлежит, по слухам сказал премьер-министр, а партнерство Лондона и Вашингтона стало надеждой мира, в первую очередь деятельной, энергичной и здравомыслящей англосаксонской расы.
— Это будет кошмар. — Клара отложила в сторону «Вашингтон пост». Мягкое бледно-лунное лицо озарило Хэя. — Трены, — сказала она и вздохнула.
— Кажется, у тебя на уме путешествия. Но никаких поездов в нашем расписании в ближайшее время не значится, каким бы кошмарным оно ни было.
— Сегодня прием. Там. — Она показала рукой в сторону Белого дома. — Дамы. Все до единой. С тренами. В этом году. — Паузы заполнялись задумчивым пережевыванием кукурузного хлеба из муки специального грубого помола, что поставляла мукомольня Пирса неподалеку от ручья Рок-крик.
— Платья с тренами, — сообразил наконец Хэй. — Но что в этом плохого?
— Ты представь себе эту давку и тысячу дам с трехметровыми шлейфами.
— И так будет весь двадцатый век.
— Миссис Маккинли сказала, что она непременно будет. — Клара вздохнула. — Я заметила, что она лучше всего себя чувствует, когда всем другим неудобно. Зеленая гостиная на прошлой неделе была натоплена сверх всякой меры. Две дамы упали в обморок. Но миссис Маккинли выглядела замечательно и долго не уходила.
— Тепличный цветок. Какая должно быть ужасная жизнь у этой супружеской пары. — Хэй сам удивился этому своему замечанию. Он взял за правило никогда не рассуждать о личной жизни других, особенно с Кларой, неизменно выступавшей в роли судьи, взвешивающего любые, даже ничтожные свидетельства и слухи на весах собственного безукоризненного правосудия.
— Наверное, они даже не подозревают, что несчастны. — Клара поднесла к глазам салфетку, изображая из себя слепое Правосудие, и огласила свой приговор. — Они по-прежнему горюют по ребенку, которого потеряли. Но мне кажется, что это хотя бы дает им вечную тему для разговора. Она его боготворит. А он… — Клара сделала паузу, словно предоставляя Хэю возможность высказаться в качестве свидетеля со стороны мужчины.
— По-видимому он ей верен. Во всяком случае, никого другого у него нет.
Клара начала хмуриться: неверность в браке раздражала ее даже сильнее, чем плохо управляемый дом. Хэй тихо добавил:
— Милая, я же говорю о друзьях, будь то мужчины или женщины. Майор кажется мне очень одиноким, и это делает его похожим на президента.
— Но он же и есть президент.
Хэй улыбнулся, стряхнул с бороды хлебную крошку.
— Когда я произношу слово «президент» с такой интонацией, со значением, я имею в виду только одного человека.
— Мистера Линкольна. Как жаль, что я его не знала.
— Мне тоже жаль. — Хэй попытался зрительно представить себе Старца, но сумел вспомнить лишь посмертную маску у себя в кабинете. Линкольн стерся в его памяти из-за слишком частых или, напротив, чересчур редких размышлений о нем.
— Но его ведь никто не знал, кроме миссис Линкольн, а она зачастую была не в своем уме; Майора же не знает вообще никто…
— Даже этот стервец Ханна?
— Стервец Марк Аврелий Ханна в особенности. Нет, мистер Маккинли все сделал сам, — улыбнулся Хэй.
Клара бросила на него пронзительный взгляд. Ей не нравилось, когда ее оставляли в неведении. Всякий раз, когда она видела мужа улыбающимся при воспоминании о каком-нибудь разговоре или репетирующим фразу, которую он когда-нибудь произнесет, она требовала: «Расскажи! Чему ты улыбаешься? Это наверное очень смешно». Теперь она спросила:
— О чем ты подумал?
— Я подумал о том, что сказал Майор третьего дня вечером. Мы были с ним наверху, в Овальном кабинете, и он сказал мне: «Начиная с Мексиканской войны 1848 года и вплоть до 1898 года мы как нация пребывали в глубокой спячке. В смысле международных дел. Мы наслаждались самоизоляцией. Теперь все изменилось. Мы — повсюду. К нам относятся теперь с уважением, которого не было, когда я вступил в должность».