Иначе — смерть!
Шрифт:
— Третьего сентября.
— Ты не была с ним раньше знакома? Он действительно пришел впервые?
— Конечно! Я тебя не понимаю.
Агния закурила, по обыкновению не спросив разрешения, и пропела фразу из старинной песенки:
— «Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен…». Он описал твою улицу, угрюмый дом — правда, угрюмый, — аптеку напротив, в которой яд, и фонарь рядом.
Катя ощутила страх, будто бы давний, ползучий, и показалось вдруг, будто она когда-то видела его лицо, лицо Глеба, но искаженно,
— Естественно, он видел эту улицу, если ходил ко мне заниматься.
— Он сказал «когда-то», — вскользь бросила змеючка. — И дача по Павелецкой дороге — надо же, все под боком.
— У кого под боком? У меня?
— У всех у вас. Кроме меня, разумеется.
— А кто-то между тем, — сорвалась Катя в непонятном раздражении, — околачивался на вокзале вечером в пятницу.
— Слава Богу, у нас с Кирилычем взаимное алиби. Хотя… я уехала на метро, а он-то остался.
— А ты рассчитывала, что он поедет к тебе? — Катя почувствовала с неприязнью, скорее к себе, чем к Агнии, как втягивается в женский поединок.
— Он мне неприятен, — отозвалась та серьезно и вроде бы искренне. — Неприятен мужчина, испытывающий отвращение к женщинам.
— Отвращение?
— Ну, может, это слишком сильно сказано. Я его в ту пятницу взяла в оборот — так, скуки ради, — неприступен, камень, скала.
— А что, твои чары действуют на всех без исключения?
— Не на всех! — отрезала Агния и словно на секунду постарела. — На занятых — не действуют.
— Чем же занят Алексей Кириллович, по-твоему?
— Он — женоненавистник, поверь моему чутью. И сделай выводы.
Вывод, слишком мерзкий, чтоб его высказывать, пришел в голову сразу. Катя поморщилась. Агния с удовлетворением наблюдала и заметила, опять вскользь:
— Кто любит девочек, кто — мальчиков… сейчас не об этом. Мальчишка отравился сам? Ты в это веришь?
— Верю.
— Ну и спи спокойно.
«Она меня ненавидит», — отчетливо подумала Катя и услышала звонок из прихожей. Конечно, Мирон — его время. Но вместе с ним явился, наконец, долгожданный Вадим.
Брат и сестра
— Катюша, милая! — Он схватил ее за руки, вглядываясь с такой заботой, с такой сосредоточенностью на ней, что она едва сдержала слезы. — Только вчера с поезда — так меня закрутило, столько дел понавалили и на работе, и дома…
— Ничего, все хорошо! Сейчас у меня урок, Дима, подожди у мамы, я…
— Да черт с ним, с английским! — загремел Мирон.
Вошли в кабинет; они с Вадимом, держась за руки; капиталист — впереди, продолжая на той же громокипящей ноте, но уже обращаясь к Агнии:
— Наше — вам! «Наполеон» был отравлен, что ли?
— Отравлен, — доложила Агния, кротко улыбаясь.
— Но это абсурд! Я лично… Кто хочет подвести меня под монастырь?
— Пока вы под следствием, Ильич (Агния его иначе не называла), вас не отпустят в «свободный мир». Вадим Петрович, с приездом.
— Здравствуйте. Я чувствую, что попал в кипящий котел. Мама мне сообщила о факте, ты, Катюш, по телефону не захотела… словом, подробностей я…
— Да что было в «Наполеоне»-то? — не мог уняться коммерсант.
— Цианистый калий, — ответила Катя. — А с чего вы решили, что коньяк был отравлен?
Мирон так и сел — точнее, упал — на диван подальше от Агнии.
— Вы ж интересовались, не я ли украл бутылку. А мальчишка отравился. Нетрудно сопоставить. Теперь чекисты примутся за меня.
— Цианистый калий достать непросто, — заметил Вадим, внимательно глядя на коммерсанта. — Яд мгновенного действия.
— Вот именно, — проворчал тот. — А Глеб ушел отсюда не ногами вперед.
— Он отравился на даче. У себя на даче, в Герасимове, там была и Дуня. Успокойтесь, Мирон Ильич, это самоубийство. В память об отце.
Мирон выкатил рыжие глазки — весь он был рыжий, в волосках и веснушках.
— Это как понимать?
— Полгода назад точно так же покончил с собой его отец.
— Точно так же? «Наполеоном»?
— «Наполеоном».
— Эк вы подгадали, Ильич! — вставила Агния.
— Мадам… то бишь, мадемуазель! Ваше время истекло. Длится мой час, за который я плачу.
— Ну, вы человек обеспеченный. Вы ж торгуете медикаментами, правда?
Рыжее лицо Мирона обрело красно-коричневый оттенок.
— Вы сами говорили в пятницу, помните, о новом снотворном?
— У меня каждый граммчик, каждая капелька подотчетны, бесконечные ревизии…
— Дорогой миллионер, шутка. Шучу, понятно?
— Дамские шуточки слишком ядовиты… Кстати, отравление — типично дамское деяние, в веках проверенное.
— Мужчины, положим, не отставали, — пробормотал Вадим задумчиво. — Но вообще-то да… еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи.
Катя вздрогнула.
— О чем мы говорим?
Вадим опомнился.
— Действительно… меня потрясло повторение, как ты сказала.
— Меня тоже. — Она говорила монотонно, и все замерли перед загадкой, задевающей душу. — Вечер пятницы, цианистый калий, настольная лампа, садовое кресло, и тот, и другой мертвец улыбались.
— Какие-то ритуальные самоубийства, — констатировал Вадим.
Ученик и ученица одновременно встали с дивана и распрощались.
Довольно долго Катя и Вадим сидели молча; она — на широком подоконнике, глаза отдыхали в древесном золоте; он — за обеденным столом с узорчатой клеенкой. В этой комнате, которую называл «кабинетом» отец (тут за письменным столом он писал какие-то химические формулы в толстую тетрадь — чудачество вроде поисков «философского камня»), так вот, в этой комнате они играли детьми и придумывали страшные истории.