Иначе жить не стоит
Шрифт:
Будто угадав его мысли, Катерина сказала еще суровей:
— У меня будет ребенок. Я должна вырастить его ребенка. Ничего другого я не хочу. Вот вы заботитесь — косы намочила. Мне приятно. Но у меня этого никогда не будет, чтоб кто-то заботился. Мне нужно быть как камень. Вот и все. И ради бога, не говорите ни слова.
Все, кто видел, как Аннушка Липатова благоустраивала свою палатку, как она мило охорашивалась перед встречей с мужем, — все радовались за нее и старались ничем не помешать. В экспедициях
Когда Липатовы под ручку прошли к себе, молодежь из соседних палаток так и брызнула во все стороны и воспользовалась чудесной ночью, чтобы подольше не возвращаться домой.
Все способствовало любовной идиллии. Но идиллия была начинена взрывчаткой накопившихся обид и вот-вот могла взлететь на воздух — стоило только запалить фитилек. Оба старательно обходили взрывоопасные вопросы, чтобы не портить радость свидания. Липатов твердо решил отложить серьезный разговор на завтра, и если сама собою вплелась в его нежные речи подземная газификация угля, то лишь потому, что тема была безопасной и счастливой.
— Ты увидишь, от нашего проекта начнется громаднейшее дело, — говорил Липатов, положив голову на колени Аннушки и снизу вверх глядя в ее милое лицо. — Ребята еще сами не понимают, какая это штука! Не на месяцы — на годы труда! — И добавил: — Скоро нам понадобятся геологи — вот тогда ты сможешь найти себе постоянное важное дело дома!
Аннушка не представляла себе работу геолога в условиях подземной газификации — это же совсем иной характер изысканий, наверно?
Робкий огонек коснулся фитиля, и фитиль начал тлеть — то ли разгорится, то ли погаснет.
— Подучишься немного, изменишь профиль, — мирно сказал Липатов и чуть дунул при этом на тлеющий фитилек. — Все равно пора кончать с кочевой жизнью.
Аннушка прикрыла фитиль ласковой ладошкой.
— Конечно. Так грустно жить врозь, я ужасно соскучилась без тебя и без Иришки! Я так мечтаю об отпуске! Вероятно, в ноябре или декабре. И по крайней мере на два месяца.
Ладошка неосторожно соскользнула с фитиля, и пламя занялось.
— В декабре? Я с ума сойду до декабря! — воскликнул Липатов. — Не могу я так больше! Как собака в конуре!
— Два-три месяца, Ванюша! Они пролетят быстро. Если мне удастся заняться обработкой материалов дома…
Но Липатов уже раздувал пламя протеста:
— А ты знаешь, что я мужчина и не могу жить таким монахом? Палька смеется — муж-заочник! Я… я… я за женщинами начал ухаживать! Вот!
Он сидел перед нею — взъерепенившийся, с подчеркнуто грозным, преступным видом.
— Мне очень больно, Ванюша. Очень. Я не ждала, что ты… Но ведь у нас обоих — свое дело, я никогда не связывала тебя, никогда не покушалась…
— Покушалась! — рявкнул Липатов — и вся идиллия взлетела на воздух. — Покушалась с первого дня! Я сидел один, как дурак, пока ты училась, пока ты ездила черт знает куда! Я лишен ребенка! Лишен жены! Лишен домашнего уюта! Ты покушалась на главное — на семью! Какая, к черту, семья? Нет у меня семьи! Я брошен, ребенок брошен, придешь домой — пусто, грязно, хоть кричи, хоть напивайся! Да, да, сижу один и пью! И сопьюсь! Уже спиваюсь! Вот!
— Да как же ты? — пробормотала Аннушка, с ужасом глядя на него, потом отстранилась и сказала своим непреклонным голоском: — Знаешь, Ваня, если ты начал пить, я к тебе совсем не вернусь. И дочку не привезу. Зачем мне… пьяница?
Пламя сразу сникло. Чуть тлели последние головешки семейного бунта.
— Да какой же я пьяница, дуреха! — сказал Липатов и потянул ее к себе. — Что ты вообразила?
— Ты же говоришь — спиваюсь, ухаживаю за женщинами…
— Так это ты меня вынуждаешь!
Она обняла его, поцеловала, пригладила его взъерошенные волосы, — и сразу он стал ручным. А она старательно заглаживала остатки бунта, взывая к другому, покладистому и сознательному человеку, существовавшему под оболочкой обиженного мужа.
— Я ведь горжусь тобой, Ванюша! Горжусь, что мы построили семью на полном равенстве, на взаимопонимании… Я всегда говорю нашей молодежи…
— Но нельзя так годами, — жалобно вставил он. — Семья — а дочка брошена одна… — С последней вспышкой угасающего бунта вырвалось — …у этой старой дуры!
— Тетя Соня — старая дура?
— Не знаю, может, она и умная, но ты бы слышала, как Иришка ругается во дворе с мальчишками!
— Иришка ругается?
— Еще бы! Безнадзорный ребенок, брошенный матерью!
Аннушка всхлипнула и прижалась к мужу.
— Ну хорошо, это ужасно, все брошены. Но что же мне — оставить экспедицию, обмануть доверие, стать домашней хозяйкой? Коммунистке, геологу с неплохим опытом — все бросить сейчас, когда вся страна… когда геология, как никогда…
— Нет, конечно, — испуганно пробормотал Липатов — тот, второй, сознательный и самоотверженный Липатов, который когда-то клялся не стеснять свободу комсомолки Аннушки и давно внушил себе, что строительство социализма требует жертв «по семейной линии».
— А знаешь, Матвей Денисович скоро поедет с докладом в наркомат, и вопрос о передвижке нашей реки…
Так Аннушка увела разговор с опасного направления в привычное русло, где всякий бунт ударялся в обкатанные, непроницаемые берега.
Матвей Денисович увел из лагеря — ото всех подальше — своего друга, перед которым не боялся выглядеть сумасбродом.
Стоя посреди освещенной луною степи, Матвей Денисович палкой чертил карту — вот Сибирь и ее громадные реки, сбрасывающие воды в Ледовитый океан, вот палимая солнцем, безводная Средняя Азия, вот Тургайское плато и узкий гребень Тургайских ворот — взорвать этот гребень или проложить туннель, и массы воды потекут в пустыни… Задача — грандиозна, потребует значительного труда и средств, но только в ней — решение для безводных пустынь, жаждущих влаги, да и для Каспийского моря — вы знаете, как быстро мелеет Каспий?