Иначе жить не стоит
Шрифт:
— Интересно, что такая дерзкая идея возникла именно теперь, — задумчиво сказал Русаковский. — И в науке, и в технике сейчас — бесстрашное время. Человек подошел вплотную к управлению природой и даже к изменению ее. В химии мы уже на пороге такого владения веществом, когда мы будем создавать по своей воле и потребности все материалы, какие нам нужны, и в том качестве, которое желательно. Перспективы безграничны. В механике можно предвидеть всеобъемлющее распространение автоматики — тут тоже перспективы захватывающие. Полеты в стратосфере — технически решенная вещь. Принципиально решены и полеты в космос.
— А поворот рек в новые русла? — нетерпеливо перебил Матвей Денисович. — Тут и научных затруднений не предвидится, тут все опирается на уже решенные научные и технические задачи! Дело в экономике, в организации…
— И в своевременности, — вставил Русаковский. — Пока что это — прекрасная мечта.
— Мечта? Нет! Народнохозяйственная необходимость и целесообразность.
— Но ведь не сегодня же? — осторожно напомнил Русаковский. — Пока что мы лихорадочно торопимся индустриализировать страну и, как я понимаю, усилить оборонную мощь. То, что строится в эти годы, — только основа для настоящего экономического подъема. Ваша идея — идея далекого будущего.
Он подумал и твердо посоветовал:
— Разработайте ее. В тех общих чертах, какие нужны для ощущения целого. И опубликуйте.
Матвей Денисович развел руками:
— Хо-хо! И только-то? Нет, милый, я не только опубликую, я ринусь в бой, в драку, чтоб осуществить ее!
— Осуществить? Теперь?
— Пусть не теперь, но эта идея должна войти в перспективу развития страны как неотъемлемая часть!
— А вы не думаете, Матвей Денисович, что задача признается общественно необходимой только тогда, когда созрели условия для ее реализации?
— Э-э, нет, Олег Владимирович, вы не учитываете особенностей социалистического хозяйства. У вас пассивная точка зрения: когда созреет, тогда и займутся. Это — самотек. Я — за то, чтобы подсказывать жизни, торопить жизнь! Мечтатели? Конечно! Но мы — организаторы воплощения мечты. А это совсем особая категория мечтателей. Наши мечты — это предвидение.
— Наука вся — предвидение, — улыбаясь горячности друга, сказал Русаковский. — Но путь у нее один — разрабатывать догадку, обобщать и анализировать данные, доводить ее до тех, кто идет за нами, — если хотите, открывать семафор новому течению мысли. Но не бросаться в борьбу! Я могу разработать десять ценных мыслей, но, если я попытаюсь осуществить хотя бы одну из них, — на девять других у меня не хватит времени.
— Что же мне, разработать и положить в стол?
— Опубликовать в научном журнале, наконец — в молодежной прессе, и считать, что вы свое сделали.
Матвей Денисович в ярости взмахнул кулаками.
— И это говорите вы! Вы! Человек вечных исканий!
Вдали возник пучок света, бледного в сиянии луны, но живого, движущегося.
— Наши возвращаются, — с облегчением сказал Русаковский и двумя руками дружески разжал стиснутые кулаки Матвея Денисовича. Не отрывая глаз от далекого света, он заговорил вполголоса, с необычной для него мягкостью:
— У меня есть ученик — Илья Александров. Илька, как мы его называем. Когда я думаю о том, что мне удалось и удастся сделать в науке, я говорю себе: нашел и ввел в науку Ильку Александрова, это мне зачтется. Он уже — настоящий ученый. С самой ценной чертой — дальновидением. У него всегда новые идеи, и многие из них опережают общее движение — вон как тот пучок света. Каждая из его идей — клад для практики. Он их разбрасывает, дарит, роняет на ходу, не возвращаясь… У него шестнадцать научных работ. Ему двадцать четыре года. Я его очень люблю, но, если бы он вздумал взяться за осуществление сам, ввязаться в промышленность, я б ему шею свернул. Это было бы преступлением против науки.
Далекий пучок света вдруг погас.
Русаковский молчал, вглядываясь в серебристый туман, безразлично укрывший место, где недавно шла машина.
— Рыдван забастовал, — объяснил Матвей Денисович и с горячностью возразил: — Преступление против науки? А если это будет благодеянием для родины, для миллионов людей?!
— Разве наука не для того же? — с неожиданным раздражением ответил Русаковский. — Я не могу противопоставлять. Есть общественное разделение труда и разумная трата сил.
— А жизнь? Куда вы денете в этой разумной схеме простую человеческую жизнь и ее пределы? И желание увидетьто, что вам дорого?
— Это уж область психологии, — процедил Русаковский и заставил себя отвести взгляд от одной точки, растворившейся в лунном тумане. — Иногда и мне хочется чего-то такого — быстрого. Но я знаю: ценой большого труда ученый стал ученым. Он — общественное богатство. Все свое время он должен тратить с максимальной пользой в той сфере, где он нужней всего.
— Это как-то слишком расчетливо.
— Я это называю целенаправленностью, — отчеканил Русаковский и прислушался — неподалеку возникли детские голоса.
Матвей Денисович сложил ладони рупором:
— Э-ге-гей!
Их было всего двое. Двое ребят. Галинка с размаху кинулась к отцу. Она дышала часто и громко. Волосы — мокрые, хоть выжимай.
— Я научилась нырять! И плавать под водой. Метра два проплыла, вот Кузька скажет. Метра два, верно, Кузь?
— А где мама?
Галинка неохотно мотнула головой.
— Они что, у машины остались?
— Игорь остался. С Катериной, — исподлобья глядя на отца, угрюмо сказала Галинка. — А мама пешком идет. С этим… Побежали, Кузька! — позвала она и первая помчалась к лагерю.
— Может, пойдем навстречу? — предложил Русаковский и тут же удержал себя: — Впрочем, она не одна, да и светло.
— Конечно, с нею Павел, — не задумываясь, подтвердил Матвей Денисович, торопясь вернуться к прерванному разговору. — Допускаю, что вы правы в отношении крупных талантов. Но я, Олег Владимирович, не светило, я самый что ни есть практик, один из миллионов. Мне наплевать на экономию сил. Я вместе со всеми работаю на будущее. И чувствую себя в луче света, устремленном вперед, а луч имеет свойство расширяться в пространстве и охватывать все больший круг…