Иная судьба. Книга I
Шрифт:
Она поднялась в свою пустынную комнатушку-келью и за полчаса собрала дорожный сундучок, который давно, лет десять пылился без применения под кроватью. Хоть и говорят, что на одном месте человек рано или поздно обрастает скарбом — не так уж много у неё было вещей, и ещё меньше она с собой забирала. «Бери в дорогу не то, что может пригодиться, а то, без чего не обойтись», — посмеиваясь, наставлял её когда-то муж… Вот тут Доротея и всхлипнула, ибо только сейчас поняла, насколько старше она теперь, чем был когда-то её ненаглядный Александр Смоллет, Алекс, Лексик…
Платьев у неё было всего три. В одно она переоделась, другое уложила в сундучок, третье… Его она подарит старой Филиппе, за труды, за то, что столько лет помогала по хозяйству, довольствуясь скромной платой и безропотно терпя все капризы Августа Глюка. Немного белья, хоть и ветхенького, запасная пара башмаков, вышитый бисером кошелёк
Всё.
Негусто она здесь разжилась. И хоть брат был не скуп, но из денег, что он ей выделял, она тратила только на хозяйство, не думая о каких-то сбережениях для себя. Сердце разрывалось всякий раз, кода она вспоминала, за что к нему приходит это серебро. Скромные средства в потёртом кошельке — её собственные, она по праву может ими гордиться. То была плата за подготовку детишек к первым причастиям, за то, что каждые полгода «тётка Дора» собирала, как наседка под крыло, мальчиков и девочек, и обучала их катехизису, правилам поведения в Храме, наставляла, как должен вести себя добропорядочный христианин, какие таинства должен исполнять. Она старалась заложить в юные головки хотя бы основы Закона Божия, от души радуясь успехам птенцов и не жалея времени даже на самых туповатых, потому что понимала: добро, если после первого причастия она увидит этих детишек в церкви хотя бы на праздники. А то ведь по воскресеньям некоторым и пойти не в чем, в иной семье снаряжают одного из троих: чистая рубаха от Пьера, штаны свои, куртка Симона, ботинки общие… А после конфирмации каждая из семей, где выпало быть счастливчику, обязательно выделяла «тётке Доре» по монетке. Самые бедные платили вскладчину. Жаль, пастор не видел, с каким удовлетворением и гордостью за своих Пьеров и Симонов отдавали ей эти деньги. Не взять их было невозможно.
Она посмотрела на тяжёлую книгу в толстом кожаном переплёте, чернеющую на так и не расстеленной в эту ночь постели. Книга эта давным давно когда-то была положена в сундук, сундук задвинут под узкую кровать — и благополучно забыт вместе с содержимым. Затеяв сборы, Доротея выудила с самого дна увесистый том, повертела в руках, отложила до поры, до времени на кровать…
… а теперь не знала, что с ним делать. Вроде бы он ей и ни к чему, сохранила она его в своё время из чувства протеста, да ещё от непонятной жалости. Столько лет пухлый фолиант пролежал, никем не востребованный, никому не нужный, а теперь и вовсе охотников до него не найдётся. Сжечь за ненадобностью, чтобы после себя не оставлять лишнего хлама? Пожалуй. Там, в печке на кухне, ещё должны тлеть угольки. И вроде бы правильное решение, но Доротея вдруг заколебалась.
С каким вниманием синеглазый капитан просматривал записи в церковных книгах! С какой явной неохотой он отложил их в сторону, когда был вынужден отвлечься на беседу с ней… Что он в них искал?
Отдам ему, внезапно решила Дори. Не понадобится — тогда и сожгу.
И аккуратно водворила книгу в сундучок, поверх всех вещей. Чтобы и глаза не мозолила, и сразу о себе напомнила бы, чуть откроешь крышку.
Так и получилось, что к тому моменту, когда подъехала карета с отцом Франциском и пастором Коайе, Доротея Смоллет была готова и к встрече гостей, и к тому, чтобы передать ключи, не только от храма, но и от дома. Вот только не упустить бы момент, поинтересоваться как бы между прочим, когда приезжие собираются отпустить карету. Им ведь всё равно, вернётся ли их экипаж пустой или с пассажиркой, а ей — было бы в чём добраться до Эстре. Всё ж лучше, чем собственные ноги сбивать по пыльному тракту.
И не забыть попросить Филиппу, пусть присматривает за могилкой Августа. Не слишком-то его любили в деревне, но ей, сестре, старуха не откажет. А появятся деньги — она закажет надгробье, приличествующее духовному лицу, и обиходит всё как следует.
Мыслями она была уже в столице. Там её ожидала совсем иная жизнь, нежели много лет назад: не блестящие балы и празднества, а работа за хлеб насущный и крышу над головой. Ничего, она справится. Обучение манерам в одном из лучших Итоновских пансионов, двухгодичная практика светской жизни — этого не вытравишь ни прозябанием в провинции, ни вынужденным аскетизмом. Поэтому-то на поклон обоих прибывших духовных лиц она ответила машинально — руки, пусть и загрубевшие в домашней работе, изящно, как прежде, подобрали юбку, правая нога слегка ушла назад, в привычную позицию для лёгкого полуприседа, левая
«Всё ещё могу показать себя», — усмехнулась горько. «Что ж, Дори, практикуйся. И прячь подальше свою гордыню, она тебе ещё долго не понадобится».
Душой Доротея рвалась прочь из Сара. Тело же вынуждено было задержаться. Как ей любезно объяснили, лошади, живые создания, протрусив в дороге полночи и полдня, нуждались в отдыхе и хорошей кормёжке. Сейчас их отведут в замковую конюшню, а в путь можно будет тронуться не раньше, чем завтра с утра, заодно проверив, всё ли в порядке с каретой. Скрепя сердце, Дори была вынуждена заняться рутинными делами: передачей ключей и небольшой церковной казны, показом… Хорошо ещё, что капитан Модильяни, вовремя подоспевший, избавил её от объяснения роли некоторых комнат, в которые и при жизни брата стыдно было заглядывать, а уж сейчас-то… Да она сгорит со стыда, доведись ей признаться в некоторых постыдных действиях брата. Чутьё подсказывало, что методов своего предшественника вновь прибывшие не одобрили бы. А Доротею посчитали бы… пусть не сообщницей, но ведь нехорошие дела творились здесь и с её молчаливого попустительства. Не станешь же лепетать, что на первых порах она пыталась протестовать, переубедить, но тщетно, Глюк был фанатично упрям, а она — слаба и… должно быть, труслива. Всё, что она может — постараться в новой жизни упорным трудом и смирением искупить свои и его грехи.
А ещё она опасалась, что на кухне её поджидает катастрофа. Два дня назад, когда с пастором случилось несчастье, старая Филиппа сбежала и не смела к ним и носа сунуть. Доротея не отходила от брата, шокированная несчастьем, как могла — перевязывала, облегчала страдания, отпаивала болеутоляющими отварами, но готовить еду, проверять запасы съестного в кладовой, послать хотя бы за продуктами было некогда. Да и не до того… Даже огонь в очаге в конце концов погас, когда Доротея заснула, измученная бессонной ночью, его развёл заново тот самый рейтар, которого оставили при доме для охраны и бдения. Он-то потом и согревал воду, чтобы промыть раны Глюка, поставить припарки — человек бывалый, знал, что может потребоваться, а свободного времени у него было в избытке. Впоследствии Дори даже испытывала неловкость за то, что иногда покрикивала на солдата, воспринимая его не иначе, как надзирателя, приставленного к ней чьей-то злой волей. В те горькие часы многое смешалось у неё в голове, и далеко не всё она оценивала правильно.
Только сейчас, проводив капитана с новоприбывшими священниками в церковь, Дори почувствовала голод. И пришла в ужас. Готовить она худо-бедно могла, хоть и без изысков, но хватит ли её запасов, чтобы накормить такую ораву? Проще простого уехать и забыть о прошлом, перечеркнуть в памяти всё, что было, а вы уж тут, голубчики, разбирайтесь сами, как хотите. Но раз уж с немедленным отъездом не получилось — надо возвращаться к обыденности и подумать о гостях.
Переступив порог, Доротея замерла в изумлении. В открытом очаге и в печи уже вовсю весело потрескивали дровишки, стол, обычно практически пустой, был завален снедью настолько, что не проглядывали доски столешницы. Пахучая копчёная рыба, пшеничные лепёшки, головка сыра, на разрезе которой уже сочилась слеза, бутыли с чем-то белым… Неужели с миндальным молоком? Вряд ли монахи употребляют обычное, да и в дорогу брать его с собой… Пласты вяленого тёмного мяса, какие-то горшочки с плотно пригнанными крышками, похоже, засмолёнными. Венцом всего был великолепный окорок — да что там, целая свиная нога, стыдливо рдеющая на разрезе тёмно-розовой мякотью в мраморных прожилках.
— Из самой Каталонии хамончик, — перехватив женский изумлённый взгляд, весело подмигнул один из послушников, про которых Дори и думать забыла, а вот они, оказывается, зря времени не теряли: успели разгрузить багаж, и, судя по всему, начали с самого насущного, близкого сердцу всякого мужчины независимо от звания и происхождения. — Прислали его высокопреосвященству, так он нам отослал, решил послушников побаловать… Тысячу извинений, хозяюшка, мы тут у вас расположились по-своему, по монастырски… У нас ведь, знаете, как? Всё общее, всё на всех. Как призвали в дорогу, да среди ночи — братия засуетилась, грех ведь отпускать без припасов, а брат Флор, повар у нас такой, живёт по правилам: едешь на день — хлеба бери на неделю. Вот и накидал в корзины всего поболее. Как в воду глядел. Насмотрелись мы, пока ехали, на здешнюю нужду, да, грешным делом, кой чего по дороге-то раздали. Ну, да на первых порах нам хватит…