Иная судьба. Книга I
Шрифт:
Или ещё для одного дела. Опасного, демоны его забери…
Винсент припомнил мужественный разворот плеч, суровый профиль мастера Жана, как по привычке всё ещё его величал… Бывший — уже без всякого сомнения, бывший — кузнец кого-то весьма и весьма напоминал. Не с первого взгляда — мешала борода, она всё-таки порядком меняет человека, да и возраст придаёт; но если её сбрить… Да, сходство несомненное. Может статься, именно такого человека давно подыскивает некая тайная служба, с которой ему, Винсенту, иногда приходится пересекаться. Впрочем, с этим после. Миссия опасная, а у этого Жана-Поля ещё четверо парней не пристроены. Мать-то найдётся, не иголка… Впрочем, куда вероятнее, что раньше выплывет пресловутый медальон. Родни у этой дуры в столице — какая-то четвероюродная тётка, это капитан уже выпытал, тётка жадная, держать нахлебников задарма не будет, деньги Джованне понадобятся ох как скоро. Немного выждать — и безделушка объявится у кого-нибудь из ювелиров, заранее предупреждённых, а там — и отследить недолго, кто продал, даже если через перекупщиков. Вопрос только в том, нужна ли детям такая мамаша?
Ему-то, капитану, интересен был в первую очередь медальон. Если внутри, по словам Жана, действительно находился чей-то портрет, то, скорее всего, вещица-то фамильная, могла оказаться с гербом или вензелем, а это уже подсказка, в каком направлении искать пропавшего Артура. Возможно, тот и оставил медальон Мартине именно для этой цели — подтверждения их законной связи. Или не исключал, что жена могла уже понести, решил сохранить для будущего ребёнка.
…А Джованну следовало разыскать хотя бы для того, чтобы развести с мужем. Факт кражи — налицо, пренебрежение обязанностями супруги и матери — тоже. Не захочет мастер Жан её простить и принять — пусть идёт на все четыре стороны. Или в монастырь, если заартачится, тогда уж никакой возни с разводом.
Всё?
Пока да.
Капитан чуть прищурился от солнечного света, резанувшего по глазам после полусумрака башни. И лестница винтовая здесь запущена, как и многое в замке, ступени кое-где повреждены, надо сказать, пусть займутся… С этой площадки обзор был ещё лучше, чем со стены. Винсент одобрительно покосился на смотрового. Тот внимательно изучал окрестности через подзорную трубу — чудо оптической техники шестнадцатого столетия, без которого нынешние моряки как без рук. Сухопутный люд ещё не оценил сию новинку по достоинству, а вот у его, Винсента, молодцов она уже в ходу.
…- Карета, господин капитан, — не отрываясь от окуляра, сообщил наблюдатель. — Остановилась у церкви. Большая, дорожная, человек десять уместится. Сами посмотрите?
Да, карета была сродни популярным нынче дормезам, объёмистая, с грузовым отделением, с трубой для перевозной печурки. В такой можно и спать с удобством, путешествуя в лунные ночи; главное — по возможности менять лошадей, тогда время, и без того угнетающе долгое в дорогах, не тратится на ночёвки в придорожных гостиницах и постоялых дворах. А на козлах экипажа капитан с удивлением узрел фигуру в рясе.
Да и те, кто выходили из кареты, впечатления мирских не производили. Один — в лиловой сутане, в аккуратной папистской шапочке, другой в чёрном строгом одеянии с белоснежным воротничком, в круглой пасторской широкополой шляпе. Судя по тому, как спокойно эти двое пошли к дому покойного пастора — ладили представители разных течений церкви неплохо. Вслед за ними последовали двое, служек или послушников, ростом пониже, но ладно сбитые, крепкие, этакие уменьшенные копии брата Тука. Духовные лица, стало быть, прибыли с помощниками.
Быстро сработал его высокопреосвященство, с некоторым уважением подумал капитан. Не спят они там, что ли, и держат духовных отцов наготове, дабы по первому запросу послать на выручку? Около суток прошло, как Винсент отправил сообщение о смерти пастора, а на вакантное место уже прибыла замена, да в двойном экземпляре, чтобы, значит, ни протестантов, ни католиков местных не обойти окормлением. Что ж, надо встретить. Сколь он обозначил себя куратором здешних владений, пусть и временным, его долг, как гостеприимного хозяина, оказать уважение прибывшим. Заодно и пригласить в замок, ибо не станут же они гнать из дома бедную вдову, в одночасье потерявшую брата, а находиться особам духовного звания под одной крышей с женщиной как-то не принято. Хм. Ещё одна забота…
Доротея Смоллет ответила на поклоны гостей сдержанным реверансом, отметив мимоходом, что давненько ей не приходилось заниматься ничем подобным. И в самом деле, кого в этом Богом забытом местечке приветствовать подобным образом: крестьян, редких торговцев, трактирщика, почти разорившегося от недостатка посетителей? Единственный в округе дворянин, барон де Бирс, не жаловал их вниманием, и госпожа Смоллет, хранившая, поелику возможно, остатки гордости, отвечала ему тем же. Прихожанам она вежливо кивала, сердечно здоровалась с теми, кого хорошо знала и уважала — да, были здесь и такие, несмотря на то, что покойный Август упорно отказывался признавать в селянах хоть что-нибудь, достойное уважения, считая их тупыми и забитыми, и это последнее повергало его сестру в смятение. Питер и Мария Глюк, почтеннейшие родители, твердили, не уставая, своим детям, что мужики, хоть и «чёрная кость», а тоже создания Господни, и, может, заслуживают куда большего снисхождения и жалости, чем высшие сословья, которым по одному праву рождения дадено куда больше, чем холопам. Не презирать, а любить и жалеть, поддерживать надо «малых сих» Словом Божьим и человеческим… Самой себе Доротея боялась признаться, что брат был плохим… или слишком уж хорошим священником, ибо вся его пастырская любовь была направлена к Храму, а не к прихожанам в этом Храме. Но кто она такая, чтобы осуждать? Тем более, сейчас, когда брат предстал перед высшим Судией.
Смерть Августа и встреча с синеглазым капитаном перечеркнули всю её прошлую жизнь.
Блестящий офицер, чью красоту и выправку так и не сумел замаскировать простой дорожный запылённый плащ, одним присутствием своим внезапно напомнил ей, что она женщина, и, в сущности — ещё не старая, и что не нужно опускаться даже в этом Богом забытом Саре. А если она ещё не стара…
…А главное — свободна, ибо нет больше обязательств перед братом, по отношению к которому у неё сложилось сильнейшее чувство вины, поскольку, как она считала, Август пожертвовал всем — карьерой, хорошим приходом, духовным ростом — ради того, чтобы спасти её, Дори, от преследований злобных родственников мужа. Из-за неё Август-Доминик прозябал в глуши и не делал попыток затребовать себе место где-то ещё, хотя после пяти лет службы в одном приходе имел право перевестись. Сроки его давно вышли, но пастор Глюк твердил о своей незаменимости и о том, что никуда не уедет. Но теперь она свободна. Ещё не старуха — значит, может попытаться как-то устроить судьбу самостоятельно. И есть у неё небольшие сбережения, которые помогут ей продержаться хотя бы первое время, пока она не найдёт, за что и за кого ей зацепиться…
Она много передумала в эту ночь во время бдения над покойником. Говорила с ним — но не получала ответа, даже мысленного. И тогда стала задавать вопросы себе самой. Должно быть, присутствие мёртвого тела, напоминающего о неизбежном конце каждого, подразумевало, что лгать нельзя, бесполезно, ибо Смерть, которая незримо всегда рядом, не обманешь. Поэтому пришлось Дори быть честной и осознать, не лукавя и не уклоняясь, множество нелицеприятных о себе вещей. Чтобы к тому моменту, когда первые розовые лучи косо легли на белоснежное покрывало гроба, принять едва ли не самое важное в своей жизни решение.
Скоро придут люди и закроют крышку, и приколотят её гвоздями. Чтобы не рыдать у всех на виду, она попрощается с братом сейчас.
Доротея бережно прикоснулась губами к холодному, отчего-то влажному лбу и удивилась тому, что слёз больше не было. Должно быть, потому, что в деревянном ящике, несколько грубо, но добротно сколоченном, был уже не её Август, которого она, единственная помнила ещё ерепенистым сердитым мальчишкой. Там лежала восковая кукла с поджатыми обесцвеченными губами, слишком маленькая, потерявшаяся в парадной сутане её брата, и сразу было видно, что это не живой человек, на плечах у которого одеяние при жизни сидело без единой лишней складочки. А раз неживой, не человек — сердце уже не скорбело.