Иная
Шрифт:
Она сидела на краешке стула, аккуратно поставив ноги вместе, в бледных нейлоновых чулках, обутые в черные туфли-лодочки на низком каблуке. Судя по виду, ей было уже около шестидесяти: губы привычно неодобрительно поджаты уголками вниз, а кожа лица обвисла, как у женщины куда более пожилой и худощавой. Однако, судя по глазам, когда-то она была хорошенькой.
Руки она засунула в карманы передника, так, что видны только локти, красные и сухие на вид. Комната была выдержана в бежевых и белых тонах, мебель громоздкая и неудобная. В застекленной горке томились
Она имела манеру вести рассказ, постоянно сбиваясь на не имеющие отношения к делу неодобрительные замечания (например: «У тебя волосы такие длинные»). Через некоторое время я оставила попытки уловить суть истории и просто позволила словам течь поверх меня, зная, что я смогу разобраться в них потом, если вообще стану это делать.
Когда она пригласила меня переночевать, это было сделано с такой неохотой, с такой странной, вопросительной интонацией в голосе, что у меня возникло сильное искушение уйти. Но она была моей тетей. Она хоть приблизительно что-то знала о маме. И я решила остаться.
Мы поужинали куриным салатом, выложенным на листья кочанного кресса, с зеленым кишмишем на десерт. После этого в отведенной мне гостевой спальне я почувствовала себя разочарованной и павшей духом. Я сделала изрядный глоток тоника и напомнила себе, что кроме тети Софи в мире имеются еще устрицы, Роджер Уинтерс и мама — при условии, что она еще жива. Я вынула из рюкзака дневник и принялась писать.
Последний раз Софи видела сестру тринадцать лет назад, вскоре после моего рождения. (Она этого не сказала, но я сопоставила даты, уже лежа в кровати.)
Однажды во второй половине дня мама появилась у нее на пороге.
— Точь-в-точь как ты, — заметила мне тетя. — Полагаю, люди слишком заняты, чтобы предварительно позвонить.
— А ваш номер тогда тоже не значился в телефонном справочнике? — поинтересовалась я.
— Н-ну-у, — она ухитрилась растянуть это междометие на три слога, — не помню. Понимаешь, мне пришлось убрать свой номер из общего каталога. Мне названивал мужчина, утверждал, что набрал номер по ошибке, но я-то по голосу поняла, что это за тип. Жить в одиночку нелегко.
И она снова принялась распространяться о горестях стародевичества и о том, как плохо быть слишком бедной, чтобы поселиться в охраняемом квартале, и как ей даже пришлось купить себе револьвер.
Как бы то ни было, по словам Софи, мама явилась к ней в плачевном виде.
Выглядела она ужасно, даже сумки у нее с собой не было. И она ничего мне не рассказала… ей нужны были деньги, а у меня их, разумеется, нет.
За три минуты я услышала об утрате семейного состояния два поколения назад и печальных обстоятельствах, которые вынудили Софи согласиться на презренную работу в местном розовом питомнике.
Сознание моей тетки обладало одной особенностью — его свойство бессвязно перескакивать с предмета на предмет было заразительно. Я поймала себя на том, что тоже думаю странными петлями и сложными кривыми в стиле Софи. Поэтому, уже лежа в постели, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы собрать факты воедино. Мама появилась. Выглядела больной. Просила денег. Сказала, что покинула Саратога-Спрингс навсегда и направляется навстречу новой жизни. Просила Софи никому не говорить, что она здесь была.
— Ну, разумеется, как только она ушла, я тут же позвонила твоему отцу, — сказала Софи. — Он звонил мне примерно за месяц до этого, узнать, не появлялась ли Сара у меня. Только представь себе — сбежать от новорожденного ребенка!
Что я могла на это сказать? Но это не имело значения, поскольку она уже снова говорила.
— Отец твой — странный человек. Тебе так не кажется? Он был такой красивый мальчик, такой жизнерадостный. Все девушки были наполовину влюблены в него… никогда не пойму, почему он выбрал Сару, у нее такой отвратительный характер. Рафаэль — мы называли его Раф — отменно танцевал. Такой живой. Потом он уехал в Англию. Должно быть, там с ним что-то произошло. Он возвратился каким-то потухшим. — Она многозначительно покивала. — Англия, — произнесла она так, словно виноват в происшедшем был весь английский народ.
На следующее утро, после скудного завтрака, состоявшего из черствого песочного печенья и прогорклого масла, я поблагодарила Софи за гостеприимство и сказала ей, что собираюсь двигаться дальше.
— Мама не сказала вам, куда направляется?
— Она сказала, что едет на юг. — Софи поправила вязаную скатерть, неровность узора и фактура которой наводили на мысль, что она самодельная. — А отец твой знает, где ты находишься? — Она подняла на меня неожиданно проницательные глаза.
Я отпила глоток сока из своего стакана — рубиново-красного грейпфрутового сока из коробки, от его терпкого и в то же время приторного привкуса меня чуть не стошнило. Но я сглотнула.
— Разумеется, — заявила я и, дабы отвлечь ее, спросила: — А у вас не осталось маминых фотографий?
— Я выбросила их все, — сказала она само собой разумеющимся тоном. — Я хочу сказать, все эти годы не иметь от нее вестей… ни даже поздравления с днем рождения, только та дешевая карточка…
— Она прислала вам открытку?
— Фотографию животного, какой-то морской твари. Вульгарнейшего вида.
Я была терпелива.
— Откуда она была прислана?
— Откуда-то из Флориды. — Она прижала ладони ко лбу. — Ты же не думаешь, что я все вспомню. Сок допивать собираешься?
Я сказала, что лучше пойду.
— Ты не хочешь позвонить отцу? — И снова взгляд ее превратился из рассеянного в острый и проницательный.
— Я говорила с ним вчера, — соврала я.
— А. — Глаза ее снова затуманились. — У тебя этот, мобильник?
— Да.
Я вскинула рюкзак на плечо и направилась к двери, надеясь, что она не попросит показать телефон.
Хотя отношение ко мне тети Софи было почти безразличным, теперь оно расцвело в нерешительное проявление чувств. Она положила мне руку на плечо, неодобрительно глядя на мои волосы.