INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Онуфриус, не спуская с него глаз, не знал, что и думать, и если бы вокруг не было такого множества народу, его охватил бы ужас. В какой-то момент ему даже показалось, что он узнал в незнакомце того, кто снял у него верхнюю часть головы, но тут же он убедил себя, что это ошибка.
Подошли какие-то господа, завязалась беседа. Вбив себе в голову, что мысли покинули его, Онуфриус и в самом деле их лишился. Будучи ниже себя самого, он опустился до уровня других. Его находили очаровательным и гораздо более остроумным, чем обычно. Водоворот подхватил его собеседников, он остался один. Мысли его приняли другое течение: он забыл про бал, про незнакомца; он не слышал шума, он был за сто лье от всего.
Кто-то дотронулся до его плеча. Он вздрогнул, как внезапно разбуженный, и увидел перед собой госпожу *** уже четверть часа стоявшую
— Ну что же вы, сударь, о чем вы думаете? Может быть, обо мне?
— Ни о чем, клянусь вам…
Он поднялся, госпожа *** взяла его под руку, они сделали два или три тура, перекинулись несколькими словами, после чего она произнесла:
— Мне хотелось бы попросить вас об одном одолжении.
— Говорите, вы же знаете, я не очень суров с вами.
— Прочтите тем дамам пьесу в стихах, о которой вы говорили мне на днях. Я рассказала им, и они смертельно хотят ее услышать.
Услыхав это предложение, Онуфриус нахмурился и ответил «нет» с особым нажимом. Госпожа *** настаивала, как умеют настаивать женщины. Онуфриус сопротивлялся столько, сколько следовало, чтобы оправдаться в собственных глазах за то, что он называл слабостью, и в конце концов уступил, хотя и с неохотой.
Торжествующая госпожа***, придерживая Онуфриуса за кончик пальца, чтобы он не ускользнул, ввела его в середину кружка и тогда уже выпустила его руку, которая упала как мертвая. Онуфриус, растерянный, озирался вокруг сумрачным взглядом, как свирепый дикий бык, которого пикадор только что выпустил на арену. Рыжебородый франт стоял тут же, топорща усы и разглядывая Онуфриуса с видом злобного удовольствия. Чтобы выйти из этого тягостного положения, мадам*** сделала ему знак начинать. Он изложил сюжет пьесы и произнес название довольно неуверенным тоном. Гул прекратился, шушуканье умолкло, наступила глубокая тишина, все приготовились слушать.
Онуфриус стоял, опершись рукой на спинку кресла, служившего ему чем-то вроде трибуны. Рыжий щеголь расположился рядом — так близко, что Онуфриус касался его. Увидев, что Онуфриус собирается раскрыть рот, он достал из кармана что-то вроде серебряной лопаточки и газовую сеть, насаженную на маленькую палочку из черного дерева. На лопаточке была некая субстанция, пенистая и розоватая, довольно похожая на крем, которым наполняют пирожные. Онуфриус сразу узнал стихи Дора, Буфлера, Берни и господина шевалье де Пезе, {240} превращенные в кашицу или студень. Сеточка была пуста.
Опасаясь, как бы этот щеголь не сыграл с ним какую-нибудь злую шутку, Онуфриус передвинул кресло и пересел в него. Зеленоглазый незнакомец устроился прямо перед ним. Не имея больше возможности отступать, Онуфриус начал. Не успел последний слог первого стиха слететь с его губ, как рыжебородый, наставив свою сеть, с удивительной ловкостью поймал его на лету, перехватил, прежде чем звук достиг ушей слушателей, потом, размахивая лопаточкой, засунул ему в рот содержимое своей безвкусной смеси. Онуфриус хотел было остановиться или бежать, но какая-то магическая цепь приковала его к креслу. Ему пришлось продолжить и выплюнуть эту гнусную микстуру из мифологического хлама и вычурных мадригалов. Фокус повторялся с каждым стихом. Тем не менее никто, казалось, этого не замечал. Новые мысли, благозвучные рифмы Онуфриуса, отливающие тысячей романтических цветов, бились и подпрыгивали в сетке, как рыбы в неводе или бабочки, попавшие в сачок. Бедный поэт испытывал муки, капли пота струились по его вискам.
Когда все было кончено, рыжий аккуратно взял рифмы и мысли Онуфриуса за крылышки и набил ими свой портфель.
«Прекрасно, просто великолепно, — говорили поэты и художники, подбираясь к Онуфриусу, — какое превосходное подражание, какая дивная пастель! Чистый Ватто, в стиле регентства, просто не отличишь! Мушки, пудра и румяна, — черт возьми, как ловко ты загримировал свои стихи! Это просто восхитительное рококо! {241} Браво, браво, похвально, шутка весьма остроумная!» Несколько близстоящих дам также проговорили: «Восхитительно!» — ухмыляясь так, что можно было понять: «Мы выше подобных безделушек», — хотя в глубине души они находили это премилым, и на самом деле такого рода поэзия была им чрезвычайно по душе.
— Все вы негодяи, — вскричал Онуфриус громовым голосом, опрокидывая на поднос предложенный ему стакан с подслащенной водой. — Это заранее подготовленный трюк, подлое надувательство! Вы заставили меня прийти сюда, чтобы сделать игрушкой в руках дьявола. Да, самого сатаны, — прибавил он, показывая пальцем на щеголя в алом жилете.
Сделав этот выпад, он надвинул шляпу на глаза и вышел, не прощаясь.
— Ну и ну, — произнес молодой человек, пряча в фалдах своего платья внезапно высунувшийся и завилявший мохнатый хвост длиной в пол-локтя. — Принять меня за дьявола! Забавная выдумка! Решительно, бедняга Онуфриус сошел с ума. Разрешите пригласить вас на кадриль, мадемуазель? — добавил он минуту спустя, целуя ручку ангельского создания лет пятнадцати, блондинки с нежно-розовым личиком (идеал Лоуренса {242} ).
— Боже мой, ну конечно же! — отвечала девушка, невинно улыбаясь, вскидывая свои длинные, мягкие, шелковистые ресницы и нежно взирая на него своими прекрасными глазами небесного цвета.
При упоминании о Боге рубин полыхнул длинным сернистым отсветом; лицо проклятого незнакомца стало еще бледнее. Но девушка ничего не заметила, да и как бы она могла заметить, когда была влюблена в него?
Очутившись на улице, Онуфриус бросился бежать изо всех сил. Его лихорадило, он бредил и несся наугад по бесконечным улочкам и проулкам. Небо было заложено тучами, флюгера скрежетали, ставни колотили по стенам, звенели молоточки у дверей, окна постепенно гасли, экипажи уносились и терялись вдалеке, изредка запоздалые пешеходы шли вдоль домов; несколько девиц известного поведения волочили по грязи свои газовые платья; уличные фонари, колеблемые ветром, бросали красные рваные отсветы на пузырящиеся дождевые потоки. В ушах Онуфриуса звенели приглушенные ночные шумы: гул заснувшего города, собачий лай, мяуканье кота, звук падающих с крыши капель, звон готических башенных часов, жалобные завывания северного ветра. Его нервы, готовые порваться после всего происшедшего на балу, отвечали болезненным содроганием на все эти звуки тишины. Каждый фонарь превращался в кровавое око, шпионящее за ним. Ему казалось, что сумрак кишит невиданными фигурами; какие-то мерзкие рептилии плодились у него под ногами. Он слышал то таинственный шелест, то дьявольское хихиканье. Дома вальсировали вокруг него; мостовая ходила ходуном; небо валилось, как купол, у которого подломились колонны; тучи бежали, бежали, бежали, как будто их гнал дьявол; вместо луны явилась огромная трехцветная кокарда. {243} Улицы куда-то уходили под ручку с переулками, поскрипывая, как старые дверцы. И много еще тому подобной дряни проплыло мимо Онуфриуса. Проплыл и дом госпожи де***: гости, покидавшие бал, толпились в дверях, бранились, вызывали экипажи. Давешний молодой человек, приходивший на бал с сетью, вышел под руку с какой-то дамой. Дама конечно же оказалась Джачинтой. Подножка экипажа опустилась, щеголь подал ей руку, они сели. Бешенство Онуфриуса не знало границ. Решившись выяснить, что же все-таки произошло, он встал как вкопанный посреди дороги, скрестив руки на груди. Кучер щелкнул кнутом, несметное число искр брызнуло из-под копыт, и лошади пустились галопом.
— Берегись! — крикнул кучер, не вставая: лошади рванули с такой силой, что их уже невозможно было остановить. Джачинта вскрикнула — Онуфриус решил, что ему пришел конец. Но тут лошади, кучер, экипаж превратились в пар, обтекающий его тело, — так мостовая арка рассекает цельную водную массу, которая потом опять сходится. Фантастический экипаж, восстановившись из частей в нескольких шагах позади Онуфриуса, продолжал катиться, как будто ничего не произошло. Ошеломленный, Онуфриус провожал его глазами. Он едва различал Джачинту, которая, подняв штору, глядела на него с нежной грустью, и рыжебородого щеголя, хохотавшего, как гиена. Потом они скрылись за поворотом.
Задыхаясь и обливаясь потом, падая с ног от усталости, забрызганный грязью по самые плечи, бледный, постаревший на десяток лет, Онуфриус с трудом доплелся до дома. Как и накануне, день оказался переполнен событиями. Едва переступив порог, Онуфриус лишился чувств. Он очнулся от забытья только спустя час; за обмороком последовала жестокая лихорадка. Узнав, что жизнь Онуфриуса в опасности, пришла Джачинта, мгновенно забыв и свою ревность, и обещание не видеться с ним больше. Она устроилась в изголовье постели и не скупилась на заботы и самые нежные ласки. Он не узнавал ее.