INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Онуфриус, как нельзя более расстроенный этим досадным обстоятельством, бросился в кресло, и, положив локти на стол, погрузился в печальные раздумья. Его блуждающий взгляд ни на чем особенно не сосредотачивался. Случайно он взглянул на большое венецианское зеркало с хрустальными краями, украшавшее заднюю стену ателье. Ни одному лучу света не удавалось преломиться в нем, ни один предмет не отражался в нем достаточно четко, чтобы можно было различить его контуры. От этого возникало как бы пустое пространство в стене, некое окно, открытое в ничто, через которое разум мог проникать в воображаемые миры. Глаза Онуфриуса вглядывались в эту глубокую темную призму, будто пытаясь вытащить на поверхность какое-то видение. Он склонился и, увидев свое двойное отражение, решил,
Совершив эту операцию, незнакомец засунул срезанный кусок в карман и вернулся туда же, откуда вышел. Онуфриус, прежде чем совсем потерял его из виду в зеркальных глубинах, еще видел некоторое время на огромном расстоянии рубин, сверкавший как комета. Впрочем, все это не причинило ему, казалось, никакого вреда. Только через несколько минут он услыхал какое-то странное жужжание у себя над головой. Он поднял глаза и увидел, что это его мысли, не удерживаемые более сводом черепа, стремились наружу в беспорядке, будто птицы, выпущенные из клетки. Всякий идеал женщины, о котором он мечтал, вышел в своем костюме, со своей манерой говорить и держаться (к чести Онуфриуса, мы должны сказать, что все они имели вид сестер-близнецов Джачинты). Здесь были героини романов, задуманных им; каждая из этих дам появлялась в сопровождении чреды возлюбленных — одни в украшенных гербами средневековых кольчугах, другие в платьях и головных уборах образца 1832 года. Созданные им лица — величественные, гротескные или уродливые, представляющие все народы и все времена, эскизы неоконченных картин, метафизические идеи в форме маленьких мыльных пузырей, отрывки из прочитанных книг, — все эти образы выходили в течение по меньшей мере часа, заполняя ателье. Эти дамы и господа прогуливались вдоль и поперек, ничуть не стесняясь, вели беседы, смеялись, спорили, как будто находились у себя дома. Онуфриус, ошеломленный, не зная, за что приняться, не нашел ничего лучше, как скромно удалиться. На выходе консьерж передал ему два письма, оба от женщин, голубые, благоухающие, написанные мелким почерком, в длинном конверте с розовой печатью. Первое было от Джачинты:
«Сударь! Можете иметь в любовницах мадемуазель***, если это доставляет Вам удовольствие. Что касается меня, то я больше не хочу играть эту роль и весьма сожалею, что делала это прежде. Вы премного обяжете меня, если не станете искать новых встреч со мною».
Онуфриус был уничтожен. Он понял, что дело в проклятом сходстве портретов. Не чувствуя себя виноватым, он надеялся, что время поставит все на свои места и честь его будет восстановлена. Во втором письме содержалось приглашение на бал.
— Ладно, — сказал Онуфриус, — схожу, это меня немного развлечет и рассеет весь этот морок.
Наступило время идти. Онуфриус долго одевался, приводил себя в порядок. Как и у всех художников (за исключением отъявленных грязнуль), костюм Онуфриуса был довольно изысканным. Не то чтобы он одевался как-то особенно модно, однако стремился придать своим жалким одеяниям живописные черты, чтобы выглядеть не столь буднично. Он взял себе за образец один прекрасный портрет работы Ван Дейка, висевший у него в ателье, и действительно, стал необыкновенно похож на него: казалось, будто портрет вышел из рамы или отражается в зеркале.
На бал явилось великое множество гостей. Чтобы пройти к хозяйке, надо было преодолеть поток дам. Нашему герою пришлось измять немало кружевных накидок, приплюснуть не один рукав, испачкать не одну туфельку, прежде чем он добрался до хозяйки. Обменявшись с нею, как водится, двумя ничего не значащими фразами, он развернулся на каблуках и стал искать в этой толкотне какое-нибудь приятное лицо. Не найдя знакомых, он примостился на козетке у оконной амбразуры, откуда мог наблюдать за происходящим, будучи сам наполовину скрыт из виду шторами. С тех пор как мысли его фантастическим образом испарились, он не заботился более о том, как поддержать беседу. Он казался себе глупцом, хотя отнюдь таковым не являлся; соприкосновение с миром вернуло бы его к реальности.
Вечер был из самых блестящих — великолепное зрелище. Здесь все сверкало, кружилось вихрем, звенело, порхало, блестело, переливалось: газовые юбки, подобные крылышкам пчел, тюль, креп, блонды, парча, ажурные платья, платья с вырезами; ткани, украшенные волнами и складками, сотканные из тумана, из паутины, из воздушных нитей; золото и серебро, шелк и бархат, блестки, мишура, цветы, перья, брилллианты и жемчуга — содержимое бесчисленных ларцов и сундуков. Роскошь со всего света была явлена тут.
Великолепная картина, клянусь честью! Хрустальные гирлянды сияли, как звезды. Снопы света преломлялись и сверкали всеми цветами радуги, подобно драгоценным каменьям. Женские плечи, блистающие глянцем атласной кожи, влажные от пота, казались агатами или ониксами, погруженными в воду. Взгляды порхали, языки мололи вздор, гости кланялись друг другу и пожимали руки, шарфы летали по ветру, — это была прекрасная минута. Музыка заглушалась голосами, голоса — шарканьем ножек по паркету и шуршанием платьев, — все это составляло праздничную гармонию, веселую суматоху, способную опьянить самого заядлого меланхолика и свести с ума самого здравомыслящего человека.
Онуфриус не обращал на все это внимания, он был мысленно с Джачинтой. Внезапно глаза его загорелись: в зал вошел молодой человек весьма необычной наружности. На вид ему было лет двадцать пять. На нем были черный фрак и черные панталоны, красный бархатный жилет под горло, {238} белые перчатки, золотое пенсне. Он носил коротко подстриженные волосы и рыжую бороду a la Сен-Мегрен. {239} Во всем этом не было ничего необычного: некоторые модники щеголяли в подобных костюмах. Он имел чрезвычайно правильные черты лица: его тонкому и четкому профилю могла бы позавидовать не одна светская красотка, но столько иронии было в уголках этих бледных и тонких губ, поминутно прячущихся в тень рыжеватых усиков, столько злобы в глазах, сверкавших через стекла пенсне, как глаза вампира, что невозможно было не заметить его среди тысячной толпы.
Незнакомец снял перчатки. Лорд Байрон или Бонапарт могли бы гордиться такой маленькой рукой с длинными, тонкими округлыми пальцами — такой хрупкой, белой и прозрачной, что страшно было пожимать ее, будто она могла сломаться. На указательном пальце у него красовался тот самый злополучный рубин, сверкавший таким живым блеском, что вынуждал отводить глаза.
У Онуфриуса волосы на голове зашевелились. Свет канделябров стал бледно-зеленым. Глаза дам и диаманты потухли. И только великолепный рубин сиял, как солнце в тумане, посреди салона, погрузившегося во мрак.
Праздничное опьянение, безумие бала было в разгаре. Никто, кроме Онуфриуса, не обратил внимание на это событие. Странный незнакомец скользнул тенью между группами гостей, перекинулся словом с теми, обменялся рукопожатием с этими, кланяясь дамам с видом насмешливого почтения и преувеличенной учтивости, которая вгоняла в краску одних и заставляла кусать губы других. Казалось, его рысий взгляд проникает в самую глубину их сердец. Какое-то сатанинское презрение сквозило в малейших его движениях. Неприметное подмигивание, складки на лбу, изгиб бровей, выпяченная нижняя губа, обращающая на себя внимание даже в неприятной полуулыбке, — все в нем выдавало, несмотря на учтивость манер и смирение в речах, гордыню, которую он стремился скрыть.