INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
К тому моменту, когда это пожелание довели до его сведения, Тобиас как раз улаживал отношения со своей совестью. Состояние ужаса, испытанное им после похищения, с течением времени постепенно стиралось из памяти, как это обычно бывает со всеми человеческими переживаниями. Странные соображения приходили ему на выручку. «Никогда ведь не знаешь, — говорил он себе, — с этой небесной канцелярией: то она вам отпускает грехи in extremis [56] за какое-нибудь доброе чувство, то карает за дурную мысль. Никогда не угадаешь, кто будет осужден, а кто помилован. Моя мать Бригитта вроде бы честно прожила свою жизнь, на здешний взгляд; но так ли рассудят наверху? И кто может утверждать, что, задерживая ее душу здесь, я не оттягиваю для нее на какое-то время вечные муки? Так я еще и неплохой сын, — прибавил он тонкий софизм, достойный адвоката наших дней. — Некоторые заботливо сохраняют кости своих близких; я же храню душу матери, не хочу с ней разлучаться. Не равняется ли эта разница в проявлении сыновних чувств расстоянию между духом и материей?» Эти мысли, облеченные в самые красивые слова, на какие он был способен, притупляли угрызения совести.
56
В последний момент жизни, перед самой кончиной (лат.).
Накануне того вечера, когда должно было состояться великое испытание, Тобиаса вдруг охватило волнение по другому поводу: артистическое беспокойство вытеснило заботу обо всем остальном. Он стал сомневаться, дал ли опыт тот чистый результат, который ожидался. Удалось ли в самом деле перелить душу? Даже если предположить, что она на какое-то время была задержана, не ускользнула ли она впоследствии путем незаметного испарения, повинуясь закону небесного притяжения, который призывал ее обратно?
Представьте себе на минутку, какой произойдет конфуз, если в присутствии всего города сверхчеловеческое творение окажется просто-напросто жалким инструментом, визгливым, как и предыдущие, которых он создал великое множество. Опасения эти были вполне оправданными, и, чтобы не подвергать себя риску смертельного разочарования и преодолев наконец страх, почти религиозный, мешавший ему до сих пор испытать свое творение, он бы совершил пробу собственноручно, если бы имел скрипку при себе. Но, хорошо зная нравы жителей своего города, он еще днем отослал ее в городское правление, предварительно заключив в дорогой футляр, ключ от которого оставил себе. Таким образом, жребий был брошен, отступать оказалось некуда: через четверть часа Тобиас затмит славу Страдивари и всех остальных великих мастеров или будет безжалостно выставлен на посмешище. Справедливости ради надо заметить, что к этому, собственно, сводятся условия сделки, заключаемой каждым, кто осмеливается в этой жизни идти впереди других в своих мыслях или желаниях. Когда все приглашенные на торжественный вечер были в сборе, Тобиаса Гварнери ввели в гостиную бургомистра, куда он был допущен по такому случаю. Вид он имел довольно комический: допотопный наряд его выглядел как-то обветшало, несмотря на все старания привести его в порядок; в движениях Тобиаса проглядывала неловкость и какая-то праздничная скованность. Тем не менее, когда он уселся в углу, лицо его сделалось мертвенно-бледно, пристальный взгляд с неописуемой тревогой следил за виртуозом, который должен был заставить впервые зазвучать его творение; и в этот момент он уже никому не казался смешным: каждый разделял его страх и волнение.
Нелегко найти слова, чтобы описать странное чувство, всколыхнувшее собравшихся: едва струны задрожали под смычком, плененная душа, терзаемая жестокими страданиями, начала издавать жалобные стоны. Некоторые уверяли, что с первых нот почувствовали, будто поднялись над землей и застыли где-то в пространстве, охваченные бесконечной тоской. Другие воспринимали звук столь живо и проникновенно, что он, казалось, прикасался к их обнаженным нервам, которые они в этот момент ощущали совершенно отчетливо, как будто у них содраны кожа и плоть. Но то, что не поддается описанию человеческими словами, — невыразимое сочувствие всех этих душ другой, взывавшей к ним, душе, которую они узнали, будучи зачарованы и не отдавая себе в этом отчета. Горестные переливы этого голоса доводили до слез и погружали в бездну безутешной скорби. Ни боль матери, оплакивающей своего первенца, ни страдания женщины, покинутой возлюбленным, ни тоска художника, умирающего перед незавершенным творением, не могли бы сравниться с горькой жалобой этой дочери небес, предательски задержанной на земле сверх отпущенного ей времени и умоляющей дать ей вновь уйти в вечный покой. Никто, включая и человека, водившего смычком по струнам, не мог бы вспомнить ни одной ноты той мелодии, которую играла скрипка Тобиаса Гварнери; никто не мог бы сказать, была ли то благородная песнь или необычайно искусно рассказанная возвышенным поэтом чудесная история всех страданий, всех тревог и всех горестей жизни, от смутной грусти, о чем-то сожалеющей и чего-то ожидающей, до самых жестоких и непоправимых разочарований; но также никто не мог бы сказать, что когда-нибудь, где-нибудь еще на земле слуха его касались звуки такой переворачивающей душу гармонии.
И вот песнь прекратилась. Когда слушатели пришли в себя после внушенного ею экстаза и внутреннего созерцания, все взоры обратились к Тобиасу Гварнери. В этот момент артист в нем настолько возобладал над человеком, что он остался совершенно глух к тому крику боли, который вырвался из сердец всех этих людей и должен был бы так глубоко потрясти его; ведь для него прозвучавшее было не просто жалобой, но жестоким упреком! Но он услыхал лишь звуки волшебной гармонии, превосходящей все, чего до сих пор удавалось достичь мастерам его искусства. И видя, что задача всей жизни наконец осуществилась, он, не сдерживая себя, рухнул на колени, воздел руки к небу, и слезы хлынули по лицу его, сиявшему несказанной радостью. Только несколько минут спустя он понял, что немецкий князь трясет его за руку, пытаясь пробудить от его счастливого a parte, [57] и предлагает продать скрипку за тысячу экю.
57
Театральный термин, обозначающий реплику в сторону, для себя (ит.).
— Мою скрипку! За тысячу экю? — повторил он, глядя на князя с усмешкой человека, который не совсем в себе. — Вы хотите сказать, что назначаете цену за то, чего еще недавно не было на свете, а теперь вот оно, существует! Вы собираетесь купить творение, мсье! Сколько, позвольте узнать, заплатили бы вы за солнце, если предположить, что в один прекрасный день оно станет предметом купли-продажи?
Что означали эти исполненные гордыни слова бедного мастера? Сыновние ли чувства были в нем оскорблены предлагаемым торгом, или самолюбие творца восставало против такого пошлого подхода к его творению? Покупатель понял выпад Гварнери в этом последнем смысле и тут же выложил всю сумму, но Тобиас повторил, что скрипка не может быть продана, что слава ее (по-видимому, как и всех современных поэтов) будет бессмертна и что ему этого достаточно. К несчастью своему, он столкнулся тут с княжеской волей, которую препятствия не могли так легко сломить. Вынув из кармана кошелек, в котором было не меньше двенадцати тысяч ливров банковскими билетами, князь разложил все их на столе, добавил к ним полный золота кошель, набитый не хуже, чем у комедийных обольстителей. «Все это за вашу скрипку!» — вскричал дилетант королевской крови.
При виде таких богатств гордость бедного Тобиаса Гварнери, которому, может быть, за всю жизнь не приходилось держать в руках круглой суммы даже в тысячу ливров, его сыновние чувства, его торговые расчеты, — словом, все, что его сдерживало до этого, разом пало под натиском. Бегло взглянув на стол, он прикинул, сколько там разбросано билетов, быстро и не без удовольствия для себя оценил содержимое кошеля и, напустив на себя вид человека, выдерживающего жестокую внутреннюю борьбу, изрек: «Раз уж таково ваше желание, я готов на сделку. Более того, я отдаю вам в придачу — высшая щедрость! — футляр и ключ. Только учтите, что я не отвечаю за мой товар: если вы будете обращаться с ним недостаточно бережно и что-нибудь в нем разладится, я не собираюсь заниматься починкой». Но князь так загорелся желанием иметь скрипку, что мысль о возможной поломке казалась ему невероятной. Он тут же распорядился уложить свое приобретение в футляр, столь великодушно ему пожалованный, и приказал слуге отнести ее в дом, где он остановился; почти сразу же он украдкой оставил общество и самого бургомистра и отправился к себе, чтобы насладиться правами владельца. Всю ночь ни один сосед в округе не сомкнул глаз, столь шумным и продолжительным оказалось наслаждение.
Что же касается Тобиаса, то часть ночи он беспрестанно повторял себе то, что провозгласил тогда, в гостиной, — что слава его станет бессмертной. Оставшуюся часть времени он наслаждался мыслью, что стал богат. Все было тщательно подсчитано: пятнадцать тысяч и несколько сот ливров — он полагал, что это огромное состояние. Чтобы достовернее убедиться в том, он перебирал в уме все числа, на которые делилась эта сумма, одну за другой пересчитывал золотые монеты, а когда потушил лампу и не мог уже их видеть — с удовольствием перекатывал в ладонях, ощущая под пальцами чеканку, и наконец ссыпал в кошелек, чтобы взвесить и подержать в руках все сразу. Так он провел время до трех часов ночи и потом уснул.
На следующий день Тобиас проснулся рано, но с ощущением человека, который, выпивши накануне вина, засыпает, полный приятных мыслей, а наутро подымается уставшим, с чугунной головой, затуманенным рассудком и тяжестью на сердце. Одна мысль не давала ему покоя: он не только похитил, не только держал в плену, но еще и продал душу своей матери. Тот, кто заплатил за нее, сможет теперь в любую минуту, когда только пожелает, будить ее и заставлять петь; этот человек сможет перепродать ее кому-нибудь другому; отправляясь в путешествие, он возьмет ее с собой, и ничто не помешает сделать из нее, как говорится в первом псалме вечерни, подножие ног его. {194}
Пока Тобиас отбивался от этих навязчивых мыслей, кто-то вошел в лавку: это был один из домашних слуг бургомистра, хорошо знакомый Тобиасу, поскольку некогда этот человек был обручен с Бригиттой и, вероятно, женился бы на ней, если бы не ушел на войну. Когда, спустя много лет, он вернулся и застал ее замужем, он тем не менее продолжал по-дружески ее любить, а муж Бригитты, полностью доверяя жене, сам велел ему приходить, когда захочет; и не раз Тобиас скакал у него на коленях. Накануне вечером, стоя в передней, он слышал скрипку, в которой вздыхала душа Бригитты, и тотчас же узнал ее голос, ибо воспоминания любви не стираются в душе, как бы ни старело тело. Точно так же горевала Бригитта в тот незабвенный для него день, в день их прощания. Ощущение, что он слышал голос своей возлюбленной, не давало ему покоя всю ночь, и утром он направился прямо к Тобиасу, чтобы выяснить, как такое могло произойти. Едва старик начал говорить, Тобиас смешался, забормотал что-то невразумительное, наконец все же взял себя в руки и попытался обернуть дело в шутку. Однако старого поклонника Бригитты было нелегко одурачить: он отправился восвояси, качая головой и бормоча себе под нос, что за всем этим кроется что-то скверное.