INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
В продолжение двух месяцев в приходе только и успевали служить мессы, заказанные благочестивыми душами за упокой их сестры. На следующий день после обыска в лавке на ставнях появились красные кресты, которые вы видели, но никто не знал, чья это работа. С тех пор домовладелец, которому принадлежала лавка и который еще до смерти Тобиаса тщетно пытался сдать ее за ничтожную плату, оставил всякую надежду извлечь из нее какую бы то ни было выгоду. Как достоверно известно, он собирается распорядиться, чтобы лавку снесли, и обитатели квартала его всячески поддерживают, потому что по ночам, говорят, оттуда частенько слышатся подозрительные звуки. Я-то думаю, что это все глупые россказни, которым разумные люди нисколько не должны верить, а то можно поддаться этим предрассудкам, в которые народ так охотно впадает.
Такова, заметим, была мораль истории, рассказанной моему прадеду судейским чиновником.
Карьера господина прокурора
Сюжет новеллы связан с либерально-гуманитарной пропагандой конца 1820-х — начала 1830-х годов, требовавшей отмены смертной казни; с этой идеологической кампанией соотносятся и такие крупные литературные произведения, как, например, «Последний день осужденного» Виктора Гюго (1829), «Красное и черное» Стендаля (1830). Вслед за Рабу новеллу о прокуроре-убийце напечатал и Петрус Борель («Господин де Ларжантьер, обвинитель», 1833).
Перевод печатается впервые.
Лукавый француз изобрел гильотину. {197}
В окрестностях Божанси жил бедный извозчик по имени Пьер Леру. {198} Днем он колесил по полям, погоняя трех лошадей, запряженных в повозку, а с наступлением вечера возвращался на ферму, где его нанимали, ужинал в компании других слуг, не вступая в лишние разговоры, потом зажигал фонарь и отправлялся спать в закуток вроде чуланчика, устроенный в углу конюшни.
Нехитрые сновидения его были довольно бесцветны: он видел по большей части своих лошадей. Однажды он внезапно проснулся в тот момент, когда, выбиваясь из сил, пытался поднять повалившегося на землю коренника; в другой раз Серая запуталась ногами в ремнях упряжи. Как-то ему снилось, что он вставил в кнут прекрасную веревку, совершенно новую, но кнут никак не желал щелкать. Это видение так взволновало его, что, едва проснувшись, он схватил кнут, который вечером имел обыкновение класть около себя, и принялся со свистом рассекать ночную тишину, желая убедиться, что внезапная немощь не лишила его единственной извозчичьей отрады. От этого шума все кругом переполошились: испуганные лошади вскакивали в беспорядке, с ржаньем лягали друг друга и едва не порвали поводья; но Пьер Леру несколькими словами утихомирил всеобщее смятение, и конюшня снова погрузилась в сон. Это событие принадлежало к числу наиболее ярких в его жизни, и он был не прочь вспомянуть о нем всякий раз, когда стаканчик вина развязывал ему язык и поблизости оказывался слушатель, расположенный внимать.
А тем временем нечто совершенно иное грезилось господину Дезале, товарищу генерального прокурора орлеанского уголовного суда.
Блестяще вступив в должность прокурора за несколько месяцев до описываемых событий, он не достиг того высокого положения в судебном ведомстве, какого был, как казалось ему, достоин: в ночных видениях ему нередко являлась мантия министра юстиции. Но чаще всего, мужественно просидев весь день за изучением смертельно серьезных премудростей судейского ремесла, по ночам, лежа без сна, в воображении своем он предавался опьянению будущих ораторских триумфов. Слава таких людей, как д’Агессо {199} и другие корифеи золотого века представительной магистратуры, не могла бы утолить его жажду: в нетерпеливом предвкушении грядущих побед душа его устремлялась в самое отдаленное прошлое, вплоть до времен волшебного красноречия Демосфена. Власть, добытая словом, — вот что было средоточием воли всей его жизни, единственной надеждой и страстью, поглотившей его, ради которой он отрекся от всех радостей, от всех помыслов юности.
И вот однажды два этих существа — Пьер Леру, лишь на ступеньку поднявшийся над уровнем животного, и господин Дезале, способный мыслить отвлеченно и облагороженный высшими достижениями духа, — столкнулись лицом к лицу. Дело заключалось ни больше ни меньше как в следующем: господин Дезале, заседая у себя в суде, на основании нескольких маловразумительных доводов требовал головы Пьера Леру, обвиняемого в убийстве; последний же защищал свою голову от ретивых выпадов господина Дезале.
Несмотря на то, что Провидение столкнуло в этом поединке столь неравные силы; несмотря на то, что и земное правосудие постаралось сделать все, чтобы приговор присяжных по своей непредсказуемости еще более напоминал рулетку, — несмотря на все это обвиняемый, за недостатком бесспорных и окончательных доказательств, по всей видимости, мог бы избежать казни. Но самая слабость обвинения предоставляла обвинителю несравненную возможность блеснуть красноречием. Для осуществления высоких чаяний господина Дезале это было исключительно полезно, и, искусный строитель своего будущего, он никогда не решился бы упустить такой случай.
Вдобавок ко всему против бедного Пьера Леру обернулось еще одно досадное обстоятельство: за несколько дней до начала процесса, в компании нескольких милых дам, развлекавших себя присутствием в суде, юный помощник прокурора намекнул, что не сомневается в возможности добиться от суда обвинительного приговора. И каждому ясно, в какое двусмысленное положение попал бы он, если бы этот приговор не был вынесен и Пьер Леру явился бы, живой и невредимый, с головой на плечах, опровергнуть всемогущество обвинительного слова господина Дезале.
Итак, не порицайте его, чиновника судебного ведомства: если он и не был полностью убежден в своей правоте, то тем доблестнее было с его стороны продемонстрировать таковую убежденность, равно как и пример красноречия, какого на протяжении последнего века не слыхивали в орлеанском суде.
О, если бы вы только видели бедных господ присяжных заседателей, взволнованных до глубины души, когда в великолепной заключительной речи перед ними была развернута ужасающая картина: общество, пошатнувшееся в своих устоях, общество на грани полного краха — последствие возможного оправдания Пьера Леру! Зачем не присутствовали вы при галантном обмене любезностями между защитой и обвинением, когда адвокат начал речь с заявления, что он не в силах отказать себе в удовольствии воздать должное блестящему ораторскому таланту прокурора! Как жаль, что вы не слышали вступительного слова председателя суда, столь изобилующего поздравлениями, что, казалось, речь идет о присуждении какой-нибудь академией премии за красноречие, а вовсе не о лишении человека жизни! Вы могли бы также увидеть среди изящно приодетых дам(как было сказано в одной газете) сестру господина Дезале, которая выслушивала расточаемые отовсюду комплименты, тогда как престарелый отец, стоя несколько поодаль, заливался слезами счастья при виде сына — выдающегося оратора, произведенного им на свет.
Через полтора месяца после этой семейной радости Пьер Леру в сопровождении заплечных дел мастера сел в повозку, которая прибыла за ним к воротам орлеанской уголовной тюрьмы. Они отправились на площадь Мартруа к месту публичных казней: здесь их ожидали сооруженный по этому случаю эшафот и толпа народа. Пьер Леру покорно, словно мешок с мукой, втаскиваемый парижским булочником в амбар с помощью рычажного устройства, поднялся по лестнице на эшафот. Когда он дошел до последней ступеньки, солнечный луч, блеснувший на отполированной стали меча правосудия, вдруг ослепил его, и он едва не потерял равновесия. Однако палач с галантностью хозяина дома, умеющего достойно принять гостя, поддержал его под руки и помог ступить на помост гильотины. Здесь Пьер Леру увидел господина секретаря уголовного суда, прибывшего для оглашения приговора, господ жандармов, следящих за сохранением общественного порядка во время процедуры, и господ помощников палача, которые, отнюдь не подтверждая сложенной о них поговорки, {200} принялись любезно и обходительно разъяснять осужденному, каким образом ему лучше устроиться под ножом гильотины. Минуту спустя Пьер Леру распрощался с головой. Все было выполнено с такой профессиональной ловкостью, что многие из приехавших насладиться зрелищем были вынуждены справиться у соседей, неужто все уже совершилось, и потом, сочтя себя одураченными, впредь зареклись вылезать из дома ради подобных пустяков.
Прошло три месяца с тех пор, как голова и тело Пьера Леру были брошены в яму в углу кладбища. Там, по всей видимости, уже не оставалось ничего, кроме костей, когда открылась новая сессия судебных заседаний и господин Дезале вновь предстал главным обвинителем.
Накануне выступления он рано уехал с бала, на который был приглашен вместе с семьей в один из окрестных замков, и в одиночестве возвращался в город, намереваясь заняться завтрашним делом.
Ночь была темной; на равнине печально дул теплый южный ветер; в ушах прокурора еще не утихли отзвуки бальных танцев и голосов. Внезапно его охватила грусть. Он принялся вспоминать людей, которых некогда знал и которые уже были мертвы, и среди них — сам не зная почему, — Пьера Леру.
Однако, когда он приблизился к городу и заблестели первые огни предместий, его мрачные мысли рассеялись. Когда же он засел за письменный стол, окружив себя книгами и делами, так и вовсе забыл обо всем, кроме завтрашнего выступления, в котором ему хотелось превзойти в красноречии самого себя.
И вот система обвинения была уже почти готова. Заметим вскользь, что довольно странную вещь именуют на официальном языке системой обвинения: это совершенный способ организации фактов и улик, позволяющий заполучить человеческую голову, — подобно тому как философской системой называют совокупность доводов или софизмов, призванных обеспечить торжество какой-нибудь невинной истины, теории или благого намерения.